Мы втроем приступили к переноске останков, это продолжалось несколько недель. За одну ходку мы могли перенести только один-два ящика костей, потому что одной рукой приходилось держаться за веревку, служившую нам перилами. В каждом ящике лежал целый или почти целый скелет. В июле русло реки пересохло, и носить мертвых стало гораздо проще. Постепенно наш подвал опустел. Свежевыкопанные кости оставались там лишь по нескольку дней, пока мы готовили их к погребению.
Будучи католиком, за похоронами я мог наблюдать только издали. Так сказать, безбилетным зрителем. Лишь могильщик да несколько старушек с иконами и зажженными свечами стояли вокруг батюшки, пока тот открывал ящики, укладывал останки в гробы, и потом Гиги приколачивал крышки.
Старого кладбища явно не хватало, и отец Памфилий давно добился, чтобы по соседству отвели новый большой участок земли. Для неизвестных с нашей горы. Старушки распределили между собой и эти могилки. Приходя навестить своих родных покойников, они заглядывали и к этим, приемным. Причем это новое кладбище отнюдь не выглядело заброшенным, как если бы его тут просто терпели или проявляли вынужденное гостеприимство. Нет, во многих отношениях это кладбище даже процветало, было ухоженнее и чище, чем старое.
Однажды я прогуливался по деревне, ожидая, пока отец Памфилий позовет меня и мы вернемся к нашему привычному делу. Как вдруг у меня на пути встал жандарм. Потный человек с самодовольной улыбкой, однако не дурак. Он понимал, что не фигура, а форма — тщательно вычищенная и застегнутая на все пуговицы даже в самую сильную жару — дает ему такую власть над людьми, что не надо и пальцем шевелить. И в самом деле, едва заметив жандарма, каждый задумывался, не нарушил ли чего. Не совершил ли какого хоть пустякового проступка, который может потянуть его вниз, словно гиря, прикованная к ноге. Это мне рассказал батюшка.
— Я слышал, ты хочешь стать попом, — сказал он. — Но ведь теперь это никак не годится для коммунистического будущего нашей страны.
— Но вера моя очень крепка, — ответил я.
— Кем работают твои родители?
— Отца больше нет. Он скрывался, чтобы немцы его на фронт не забрали. Но его нашли и расстреляли. Мать работала… портнихой… — сказал я, слегка запнувшись. — Еле-еле концы с концами сводили. Поэтому она меня сюда и отправила.
— Вот как. Таких, как ты, парень, в коммунисты берут, а не в попы, — заметил он весело, но все-таки недоверчиво.
Я пожал плечами, будто не совсем понял его.
Я солгал ему, последовав примеру отца Памфилия, но вместе с тем почувствовал благодарность деду и Рамине за то, что они научили меня рассказывать невероятные истории не моргнув глазом. Жандарм бросил окурок на дорогу и раздавил ногой.
— Откуда у тебя этот акцент?
— Мы были единственной румынской семьей в немецкой деревне. Приходилось говорить по-немецки, чтобы учиться в школе. Хотя немцев я ненавижу, они сволочи, отца моего убили.
Жандарм закурил еще одну сигарету и, ничего не сказав, выразительно взглянув на меня, поднес два пальца к фуражке и пошел своей дорогой. Я вытер взмокшие ладони о штаны и пошел в другую сторону, стараясь не показывать волнения.
Только теперь я заметил девушек, которые стояли, прислонившись к забору, и с любопытством глазели на меня. Девчонки щелкали семечки и сплевывали лузгу. Когда я приблизился к ним, они о чем-то зашушукались, но одна вдруг обернулась и посмотрела мне прямо в глаза. Лет ей было не больше шестнадцати, черные как смоль волосы, заплетенные в косы, ниспадали ей на грудь. Она не опустила глаз даже тогда, когда я чуть не коснулся ее, пропуская телегу.
Я помнил ее. Она часто сопровождала на кладбище одну из старушек, но всегда оставалась у ограды, как и я. У нее были красивые, мягкие черты лица — никогда бы не подумал, что такая вообще посмотрит на меня. Я чувствовал на спине ее взгляд, пока не дошел до реки. Прежде чем ступить на мостик, я оглянулся, но ее уже не было.
Все последующие годы я прожил в этой деревне в постоянном страхе, что жандарм однажды объявится на пороге нашего дома с пистолетом в руке. Я не знал, поверил он мне или просто посчитал меня слишком мелкой рыбешкой для своей будущей карьеры. Я перестал ходить в деревню без крайней необходимости и нередко отказывался днем носить ящики с костями по деревенской улице. Поэтому часть наших вылазок мы перенесли на вечер. Но, по большому счету, я стал сноровистым, хоть и несколько молчаливым, подмастерьем своего хозяина и был всем доволен.
Воспоминания о Трибсветтере, о прежней жизни постепенно померкли в хлопотливых и однообразных буднях моих христианских трудов. Прошлое отодвинулось так далеко, словно я не пережил его в действительности, а оно лишь пригрезилось мне. Однажды я даже совершил многочасовой поход к тому месту, где оставил труп Петру, но не нашел там никаких его следов. Ни единой косточки, которую мог бы похоронить на нашем кладбище. Ничего, кроме неприветливой равнины, на которой расплывались в горячем воздухе редкие деревья и очертания холма на горизонте.
Постепенно, шаг за шагом, во время мытья костей или за ужином, отец Памфилий рассказывал мне историю горы, насколько она была ему известна. В нем я обрел не только наставника, но и талантливого рассказчика. Уже третьего за мою столь короткую жизнь. Правду ли он рассказывал или вымысел, ему — да, в конце концов, и мне — было все равно. В нашем доме, который стоял на костях и пропах смертью, я кое-что узнал о замке, который Буребиста, царь Дакии, приказал построить на плоской вершине этого холма. Там все еще можно было найти следы той эпохи: остатки фундамента дворца и конюшен, простых домов за пределами оборонительных стен и множество глиняных черепков.
Даки хоронили своих мертвых рядом с домом, чтобы всегда иметь возможность разговаривать с ними. Вполне вероятно, это их кости были древнейшими из тех, что мы откапывали. Потом, много позже, здесь побывали легионы императора Траяна, напавшие на даков с юга, с берегов Дуная. Наверняка среди них были наемники-христиане, которые совершали богослужения и хоронили умерших в какой-нибудь пещере в глубине горы. Но сколько отец Памфилий ни искал это место, так ничего и не нашел.
Наконец, опять же много веков спустя, на горизонте появились турки, которые вторглись в Банат. Целое море пеших янычар с копьями и пиками, тяжелой кавалерии сипахов и полков капикулы, легкой конницы акынджи, разведчиков и бродяг, которые в бою первыми бросались врассыпную. Их было так много, что земля задрожала и стук тысяч копыт послышался за несколько часов до появления войска.
Сначала вдали показалось облако пыли, которое все приближалось, потом на солнце засверкали отблески наконечников копий, щитов и прочих доспехов. Достигнув этой горы, армия разделилась — как поток, который не под силу удержать никому и ничему, — и обогнула ее с двух сторон, чтобы затем снова слиться воедино. Турецкие полчища двигались на север до Темешвара, потом развернулись на запад и разорили земли Австрийской монархии до самых окрестностей Вены. В наших краях, наверное, тоже случилось немало сражений, и таким образом турецкие кости перемешались здесь со всеми остальными.
