— А кем же тогда?
— Хочу быть, как ты.
— Вот так-то лучше, хотя не думаю, что у тебя получится. Ты слишком сильно пахнешь своим рождением. Можешь идти.
Получив разрешение, я повернулся и хотел поскорее убраться. Но когда я уже подошел к двери, он снова подозвал меня.
— Ты кое-что забыл, — произнес он так спокойно, как будто вообще ничего не произошло.
— Спокойной ночи, папа.
— Спокойной ночи.
На следующий день, когда учитель Кирш собирался выступить с очередной речью, я увидел в окно отца. Он рывком открыл калитку и твердым шагом прошел через палисадник к школьному крыльцу. Входные двери отворились, но не закрылись, его шаги прогремели по коридору и на секунду замерли перед входом в класс, затем дверь распахнулась, и он зашел. Даже не взглянув на меня — а я решил, что отец явился по мою душу, — он направился прямиком к учителю, тот отшатнулся. Из-за занавески показались любопытные лица румынских школьников — в том числе Катицы — и их учительницы.
— Господин учитель, у вас ведь нет детей, так?
Тот сделал широкий жест рукой и торжественно произнес:
— Вот мои дети.
— Неверно, господин учитель. Это дети крестьян, порядочных людей. И большинству из них и в голову не пришло бы напялить на сыновей военную форму.
— Это мы еще посмотрим.
Отец сделал шаг вперед.
— Кажется, вы меня не понимаете, господин учитель. Видите вон того оболтуса? — Он указал на меня. — Он принадлежит мне. Может, крестьянина из него и не выйдет, хлипковат он для этого. Вообще-то он, пожалуй, для всего хлипковат. А в солдатах так и вовсе сразу переломится. Но он у меня единственный, пока никого лучше нету. И если вы посмеете встать между ним и мной, то я устрою так, что и вторая ваша карьера скоро кончится. Начальнику школьного ведомства в Темешваре я дважды в год отправляю свинью.
Учитель залепетал:
— Но господин Обертин!..
Казалось, отец уже потерял к нему всякий интерес и собрался уйти, как вдруг остановился на пороге и повернулся к нам.
— Я навел справки, господин учитель. Говорят, вы бросили бокс за один день. Отчего ж так вдруг?
— Из-за астмы.
— Это как-то связано с плохим дыханием, да? Но я слыхал другое. Говорят, вы в штаны наделали. Просто вдруг испугались выходить на ринг. Тц-тц, пора вывести вас на чистую воду. Значит, вы тут расхваливаете детишкам солдатскую жизнь, а сами боитесь получить пару тумаков. Как вы думаете, дети? Правильно это, что трус хочет сделать из вас солдат?
Мы боялись даже вздохнуть. Лишь когда он повторил вопрос, хором ответили: «Нет!», а сами не спускали глаз с учителя, тот держался за край стола, и подбородок его дрожал.
— А тебе, — отец вперил взгляд в меня, — я сломаю обе руки, если еще раз заикнешься об этом.
Поскольку учителю явно было уже не до нас, мы, дети, потихоньку затянули песенку, которую всегда пели в конце занятий:
Закончились уроки, пора идти домой.
Мама нас обнимет и угостит едой.
О, как радуются дети, когда идут домой.
Потом мы стали ждать от учителя какого-нибудь знака, но, поскольку он не смотрел на нас, все выскользнули из класса.
Боясь отца и одновременно восхищаясь тем, что он несколькими словами вывел из равновесия самого сильного из знакомых мне людей, я остался на месте. Часть моей души стремилась к нему, и поныне, через столько лет, я все еще ничего не могу поделать с этим чувством.
Мне казалось, что отцу удается почти все на свете, и я даже верил, что он сможет удержать войну подальше от нашего маленького, уединенного мирка. И в то же время я иногда ночевал на кладбище, прячась от него, и проверял, не пахну ли я все-таки своим рождением.
Я заметил, что в классе остались только учитель и Катица. Господин Кирш смотрел в окно, он весь как будто постарел и съежился. Девочка держалась поодаль, казалось, хотела со мной поговорить, но не решалась. Она не поняла ни единого слова из только что сказанного и все-таки как-то по-своему почувствовала. Во мне разрасталось желание кого-нибудь убить, но не хватало последней капли, толчка, чтобы сделать это.
Учитель дышал глубоко, при каждом вдохе его грудь становилась шире, и рубашка на ней так натягивалась, что едва не отрывались пуговицы. Он повернул голову и растерянно огляделся, но когда заметил меня, лицо его исказила гримаса ненависти.
— Проваливай, чертово отродье!
Тогда я наконец убежал, а следом за мной Катица, и я никак не мог от нее отделаться, даже угрозами. Когда я оборачивался и бросал в нее камешек, она просто останавливалась. Как только я продолжал путь, она шла в нескольких шагах от меня. Катица остановилась у наших ворот, а я пошел прямиком в дом, взял длинную бечевку и дедов носовой платок, потом нашел в сарае две тонкие штакетины. Сунув все это под мышку, я схватил нашего старого, гордого петуха и через узкую дверцу в задней стене хлева вышел в поле.
Словно догадавшись, что я задумал, Катица уже ждала меня там.
— Не надо этого делать. Он старый. И так скоро помрет, — сказала она.
— Вот поэтому можно прикончить его и сейчас.
Я решительно побежал по полю, не обращая внимания на ее нытье, — она ободрала босые ноги о жесткие комья пашни. Подыскав подходящее место, я воткнул одну из штакетин в землю и привязал к ней петуха. Платком я завязал себе глаза, занес другую штакетину над головой и стал ждать. Будь петух похитрей, он сумел бы пару раз увернуться.
Сначала я по нему не попал, потом — тоже промахнулся. Сорвав с глаз платок, я намотал бечевку на штакетину так, что петуху осталось для маневра не больше полуметра. Снова надел повязку, замахнулся и ударил. Петух упал оглушенный. Сняв повязку, я колотил птицу до тех пор, пока она не превратилась в кровавое месиво. Потом Катица подняла останки и сказала: «Из этого мама сможет сварить суп. Я отнесу домой, ладно?»
Моя мать сидела на крыльце. Задрав юбку, она держала между ног гуся и заталкивала ему в клюв зерно. Гусь не сопротивлялся, он разучился кормиться самостоятельно и каждый день ждал свою порцию из рук матери. Как только она выходила во двор, этот гусь следовал за нею по пятам.
— Наш петух пропал, — сказала она равнодушно.
Я сел рядом с ней и почувствовал, как напряжение отступило.
Отец все больше терял надежду вырастить из меня наследника. Первую проверку я не прошел уже в четыре года. Он посадил меня на одну из самых дохлых лошадей в нашем хозяйстве, она всю жизнь ходила по кругу, вращая жернова старой сельской мельницы. Эта кляча знала только мир, ограниченный тем кругом, по которому она ходила, пока от нее не остались кожа да кости. Если ее не понукали, она просто останавливалась на месте, как старый человек, забывший, что же он собирался сделать.
