— Я забирал власть в штабе в свои руки, и мне становилось с Пестелем тесно. Я пять раз посылал государю просьбу произвести его в полковники. Наконец император внял, Пестель получил Вятский пехотный полк и уехал из Тульчина. Я вздохнул свободнее. Но он, видимо, догадался, что я просто хотел от него избавиться. Да и по каким-то причинам ему было удобнее тереться в штабе. Без него вскрылись недостачи казенных денег, всплыли бумаги, которые мне уже давно надлежало знать, да они не доходили до моих рук. Я обсчитал бюджет заново. Оказалось, что за прошлый год неизвестно куда утекли миллион шестьсот тысяч рублей. Сначала я заподозрил дивизионных командиров и хорошенько прошерстил голубчиков. На каждом что-то было. Но все это мелочи по сравнению с грандиозной суммой, растаявшей, как дым. Сперва мне было любопытно, куда можно девать такие деньжищи? Потом сделалось страшно, на что они употреблены? Как только я над этим задумался, случилась моя несчастная дуэль.
Киселев взял новую сигару, помял ее в пальцах, но, заметив, что гость морщится, отложил.
— У этого Пестеля есть сторонники? — спросил Воронцов. — Ну, многие были недовольны его уходом из штаба?
— Вообще он замкнут. Друзей почти нет. Но у него поразительное умение влиять на людей. Серж Волконский и старше по чинам, и известней, а слушается, как ребенок. Из молодых офицеров тоже. Бестужев-Рюмин, Муравьев-Апостол.
В комнату вошла жена Киселева Софи со стаканом валериановой настойки.
— Поль, не надо. Ты устал сегодня, — попросила она. — Уже поздно…
— Нет, — генерал отстранил ее руку. — Мне нужно закончить. Люди, о которых я говорю, приезжают в Одессу, встречаются здесь с кем-то, обделывают дела. Полтора миллиона, стоившие мне душевного равновесия, могут лежать здесь в одном из иностранных торговых домов и ждать своего часа.
Воронцов слушал внимательно. Он давно понял, что начальник штаба не просто так пустился в откровения.
— С Мордвиновым вот как вышло. — Генерал сделал над собой усилие и продолжал. — Этот несчастный был из тех, кого я снял с командования бригадой за растраты. Он утверждал, что невиновен. И кончил вызовом. Отказаться я не мог, хотя стреляться с подчиненным — нарушение субординации. Но я знал, что его выставила целая группа «обиженных». Ни у кого другого смелости не хватило. А этот, черт его знает, может, я и правда ошибся? Во всяком случае, он был глуповат и не мог дать внятных объяснений, куда девались деньги. Словом, я принял решение стреляться.
Софи, не покинувшая комнату, заткнула уши. Дуэль произошла в ее именины. Полон дом гостей. Муж сказал, что уедет часа на два по делам службы, потом вернется. Протанцевал с ней мазурку…
— Мы встретились в местечке Ладыжине, в сорока верстах от Тульчина. Мордвинов ждал меня в парадной форме и оскорбился, что я приехал в сюртуке. Условия, выставленные им, были варварские. Восемь шагов. Число выстрелов неограниченное. Пистолеты кухенрейтеровские, очень тяжелые. Он несколько раз повторил, что ранение его не удовлетворит. Непременно один из нас должен остаться на земле. Стреляли по команде. Он метил в голову, пуля прошла у меня возле виска. Я целил в ноги, попал в живот.
Киселев закрыл лицо руками.
— Я знал, что от выстрела пистолет подбросит. И все равно целился так. Я хладнокровно убил его. Понимаете? Я чувствовал, что убью, но спустил курок. Я хотел показать им, что не боюсь. Что со мной не надо шутить.
Софи положила мужу руку на плечо.
— Скажите ему, Михаил Семенович, зачем он себя мучит? Этот человек тоже желал его смерти.
Но Воронцов молчал.
— Он думал, что просто ранен, — продолжал Киселев. — Я и мой секундант Бурцев довели его до ближайшей корчмы. Он жил еще несколько часов, в полном сознании, а я все это время сидел рядом и держал его за руку… — Генерал не справился с голосом, было видно, что его бьет озноб. — Он рассказал мне, что Пестель требовал от него стреляться. Но и это еще не все.
Воронцов поднял брови. Чего же больше?
— У меня в столе лежит донос. Список членов их общества, — тусклым, как пепел, голосом сообщил Павел Дмитриевич.
Граф вздрогнул.
— Вы не доложили императору?
— Зачем? Судьба Бенкендорфа и Васильчикова кое-чему учит. Я не могу предсказать реакцию государя. Может статься, он вытрясет из армии последних боевых офицеров. А война на пороге. Ах, я только на нее и надеюсь!
Михаил его отлично понял. Как ни дико желать войны, но она одна способна была отвлечь на себя массу горючего материала. Тысячи буйных голов, сегодня готовых ринуться в заговор, устремились бы за крестами, подвигами, чинами. А там, глядишь, и остепенились… Но государь медлил.
Тирасполь. Штаб-квартира 1-го корпуса 2-й армии.
Крикун Сабанеев никогда не пропускал воскресной службы. На 56-м году от рождения ты или неисправимый атеист, или уже все понял. К первому пороку Иван Васильевич не был склонен даже в младые годы, когда учился в Московском университете. Глубину же упования на Бога обрел в первом бою, под Мачином. Мать честная, вот было дело! Теперь генерал смотрел вокруг себя с усталым спокойствием. Ни чума, ни турки, ни французы не могли его удивить. Изумляло лишь стремление людей все время буянить. Спасу нет, до чего неспокойный народ!
Сам Иван Васильевич уже отвоевался и откуражился. Хотел тишины. Милого хуторка в теплом краю. Дома — полной чаши. Хозяйства. И хозяйки. Денег на усадьбу хватало. Что же до жены, то первая супруга скончалась накануне нашествия Бонапарта. Новой он не завел. А возраст не позволял надеяться ни на что путное. Грустно человеку в одиночку встречать старость.
Впрочем, седина в бороду, бес в ребро. Вот уже третий месяц, стоя у обедни, Сабанеев, вместо того чтобы молиться, таращился в спину жене полкового фельдшера. Ух, и была же это спина! Полная, широкая, с округлыми выпуклостями там, где руки врастают в тело, с круто изогнутой, точно лебяжья шея, поясницей… Пульхерия Яковлевна — так звали небесное создание — воспитывала тучу детей и привечала в доме полковых сирот, для которых сам Иван Васильевич устроил школу.
Занозой всему был ее муж, под пьяную руку бивавший бабу. А коль скоро спирт у полкового фельдшера — первое лекарство, то бесстыжие зенки этого прохвоста всегда оказывались залиты. Маленький, тщедушный, он мог переломиться, стоило супруге опустить ему на хребет свою белую, тяжелую, как крыло усталой птицы, руку. Однако из робости Пульхерия Яковлевна защитить себя не могла. И это ее горестное положение вызывало у генерала особую жалость.
Школа, которую организовал Сабанеев, сблизила их. Фельдшерша привела туда своих обормотов. И стала каждый день носить в большущем узле пироги для всей голодной братии. Вздыхала, гладила детишек по головам, иной раз машинально наводила порядок — то смахнет пыль с доски, то поправит скатерть. Не нарочно, по привычке. Кого-то высморкает, кого-то причешет. И пойдет прочь по улице, колыхая боками под блестящим на солнце, застиранным сатином.
