– Послушай себя, Альваро, – говорит он. – Только суть. Ты думаешь, что суть остается самой собой, вечно, неизменно? Нет. Все течет. Ты забыл, когда пересек океан и прибыл сюда? Воды океана текут и в своем течении меняются. Нельзя войти в одну и ту же воду. Как рыба живет в море, так и мы живем во времени и должны меняться вместе с ним. Не важно, насколько твердо мы следуем почтенной традиции грузчиков, – нас в конце концов победит переменчивость. Переменчивость подобна приливу. Можешь строить дамбы, но перемены все равно просочатся сквозь щели.
Люди окружили их с Альваро полукольцом. В их лицах он не видит враждебности. Напротив – он чувствует, что его безмолвно подталкивают, подталкивают к наилучшему доводу.
– Я не пытаюсь спасать вас, – говорит он. – Во мне нет ничего особенного, и я не претендую на роль спасителя кого бы то ни было. Как и вы, я пересек океан. Как и вы, я прибыл без всякого прошлого. Какое бы ни было, оно осталось в прошлом. Я просто новый человек в новых краях, и это хорошо. Но я не оставил образа истории, мысли о переменах без начала и конца. От образов нас не очистить – даже временем. Образы – повсюду. Вселенная полна их. Без них не было бы вселенной, потому что бытия бы не было… Образ справедливости, к примеру. Мы все желаем жить в условиях справедливого воздаяния – воздаяния, при котором честный труд приносит соответствующее вознаграждение; это благое желание, благое и достойное восхищения. Но то, что мы делаем здесь, в порту, не дает такого воздаяния. Наше занятие – всего лишь видимость героического труда. И продолжение этой видимости зависит от полчищ крыс – крысы работают день и ночь, пожирая тонны зерна, которое мы разгружаем, чтобы освободить на складе место для дальнейшего зерна. Без крыс бессмысленность нашей работы была бы налицо. – Он умолкает. Люди безмолвны. – Неужели ты не понимаешь? – говорит он. – Ты слепой?
Альваро озирается по сторонам.
– Дух агоры, – говорит он. – Кто ответит нашему красноречивому другу?
Один грузчик поднимает руку. Альваро кивает ему.
– Наш друг приводит спутанное представление о действительном, – говорит юноша легко и уверенно, как отличник. – Чтобы показать его заблуждение, давайте сравним историю с климатом. Климат, в котором мы живем, – больше нас. Климат никому из нас не подвластен. Но не величие есть свойство климата, которое делает его действительным. Действительным климат делают его действительные проявления. Эти проявления – ветер и дождь. Так, идет дождь – мы мокнем, дует ветер – с нас слетают шапки. Дождь и ветер преходящи, это действительность второго порядка, доступная нашим органам чувств. Над ними в иерархии действительного находится климат… Теперь рассмотрим историю. Если история, подобно климату, – высшая действительность, тогда у истории должны быть проявления, которые мы бы ощущали органами чувств. Но каковы эти проявления? – Он оглядывается. – У кого-нибудь сдувало ли шапку историей? – Молчание. – Ни у кого. Потому что у истории нет проявлений. Потому что история – не действительна. Потому что история – это миф.
– Точнее сказать, – теперь говорит Эухенио, который вчера хотел знать, не предпочел бы он, Симон, конторский труд, – потому что история не имеет проявлений в настоящем. История – лишь закономерности, наблюдаемые нами в прошлом. У нее нет возможности проникнуть в настоящее… Наш друг Симон говорит, что мы должны заставить машины выполнять нашу работу, потому что так велит история. Но не история велит нам отказаться от нашего честного труда, а лень и ее притягательность. Лень действительна в том же смысле, в каком история недействительна. Мы ее чувствуем. Мы чувствуем ее проявления всякий раз, когда ложимся на траву, закрываем глаза и клянемся, что ни за что не встанем, даже по свистку, – так сладостно наше удовольствие. Кто из нас, прохлаждаясь на травке в солнечный день, скажет: «Я чувствую, что история в костях моих велит мне встать»? Нет: это лень мы чувствуем в костях своих. И потому есть такое устойчивое выражение: Еда не достается лежа.
Эухенио говорит и все более распаляется. Может, из страха, что он не остановится и дальше, товарищи прерывают его аплодисментами. Он умолкает, и Альваро хватается за эту возможность высказаться.
– Не знаю, хочет ли наш друг Симон ответить, – говорит он. – Наш друг отмахнулся от нашего труда как от бессмысленной видимости, что некоторые могли бы счесть обидным. Если это замечание – просто от недомыслия и если, далее подумав, он решит взять свои слова обратно или дополнить, уверен, мы оценим это решение.
Он озирается. Ветер явно не в его сторону. Есть ли у него воля сопротивляться?
– Конечно, я заберу свое бездумное высказывание, – говорит он, – и, более того, извинюсь за любую обиду, которое оно нанесло. Об истории же скажу следующее: мы сегодня можем отказываться ее учитывать, но это не навечно. И поэтому у меня есть предложение. Давайте соберемся здесь, на причале, через десять лет – или даже через пять – и посмотрим, по-прежнему ли вручную разгружают зерно и складывают его в мешки в сарае, дабы кормить врагов наших – крыс. Предполагаю, что так не будет.
– А если ты ошибаешься? – говорит Альваро. – Если через десять лет мы по-прежнему будем выгружать зерно в точности так же, как ныне, согласишься ли ты, что история недействительна?
– Разумеется, – отвечает он. – Я склоню голову перед силой действительности. Назову это смирением перед приговором истории.
Глава 15
Некоторое время после его речи против крыс он ощущает, что отношения на работе несколько напряжены. Хотя товарищи его по-прежнему добры, рядом с ним все как-то помалкивают.
И, конечно, вспоминая свою несдержанность, он краснеет от стыда. Как мог он принизить работу, которой его друзья так гордятся, работу, к которой его допустили, и он за это признателен?
Но постепенно все опять делается проще. Как-то утром, в перерыв, Эухенио подходит к нему с бумажным пакетом.
– Печенье, – говорит он. – Возьми. Возьми два. Подарок от соседей. – Он благодарит за угощение (печенья вкусны, чувствуется имбирь, а может, и корица), Эухенио добавляет: – Знаешь, я тут подумал о том, что ты недавно сказал, и, может, ты и прав. С чего бы нам кормить крыс, если они нас никак не кормят? Есть люди, которые едят крыс, но я‑то нет. А ты?
– Нет, – говорит он. – Я тоже не ем крыс. Мне куда больше нравятся твои печенья.
В конце рабочего дня Эухенио возвращается к тому же разговору.
– Я тревожился, не обидели ли мы тебя, – говорит он. – Поверь, никакой враждебности. Мы все к тебе исключительно с благой волей.
– Я совсем не обижен, – отвечает он. – У нас всего лишь философское разногласие, не более.
– Философское разногласие, – соглашается Эухенио. – Ты живешь ведь в Восточных кварталах, верно? Я тебя провожу до автобусной остановки. – И вот, чтобы поддержать легенду о том, что он живет в Кварталах, ему приходится прогуляться с Эухенио до автобусной остановки.
– Меня заботит один вопрос, – говорит он Эухенио, пока они ждут номер 6. – Совершенно не философский. Как ты и другие проводите свободное время? Я знаю, многие увлекаются футболом, а по вечерам? У вас, кажется, нет жен и детей. А подруги есть? Ходите ли вы по клубам? Альваро говорит, что есть такие клубы, куда можно пойти.
