– Не смеши меня! Внутренний голос! Люди теряют свои сбережения на бегах, подчиняясь внутреннему голосу. Люди бросаются в чудовищные любовные приключения, повинуясь внутренним голосам. Я…
– Я не влюблен в Инес, если ты об этом. Совсем.
– Ты, может, и не влюблен в нее, но беспричинно зациклен на ней, что еще хуже. Ты убежден, что она – судьба твоего ребенка. А правда в том, что Инес не имеет никакого отношения, ни мистического, ни иного, ни к тебе, ни к твоему мальчику. Она просто случайная женщина, на которую ты направил какие-то свои личные одержимости. Если этому ребенку была судьба, как ты утверждаешь, воссоединиться с этой женщиной, чего же ты не предоставил судьбе свести их? С чего ты решил влезть в это действо?
– Потому что для осуществления судьбы недостаточно рассиживать, Элена, недостаточно просто замыслить и ждать потом, чтобы все воплотилось. Кто-то должен принести замысел в мир. Кто-то должен действовать от имени судьбы.
– Именно это я и сказала. Ты прибываешь сюда с каким-то своим представлением, что есть мать, и цепляешь его на эту женщину.
– Эта дискуссия уже не разумна, Элена. Я тут слышу одну враждебность – враждебность, предубежденность и ревность.
– Нет тут ни враждебности, ни предубежденности, а называть это ревностью – еще большая бессмыслица. Я пытаюсь помочь тебе понять, откуда берется эта твоя священная интуиция, которой ты доверяешь превыше собственных органов чувств. Она происходит из тебя. Ее источник – в твоем прошлом, которое ты забыл. Ничего общего с мальчиком и его благополучием она не имеет. Интересуйся ты благополучием мальчика, ты бы тут же забрал его обратно. Эта женщина ему вредна. Он от ее заботы не растет, а наоборот. Она превращает его в младенца… Ты мог бы забрать его хоть сегодня. Вот просто пойти и забрать. У нее на него нет никаких законных прав. Она совершенно чужой человек. Ты мог бы забрать своего ребенка, вернуть себе квартиру, а та женщина отправилась бы к себе в «Ла Резиденсию», где ей самое место – к братьям и теннису. Почему ты так не сделаешь? Или ты боишься? Ее братьев, ее собаки?
– Элена, остановись. Пожалуйста, остановись. Да, мне боязно с ее братьями. Да, я нервничаю рядом с ее псом. Но я отказываюсь выкрадывать ребенка не поэтому. Я отказываюсь, и все. Что, ты думаешь, я делаю в этих краях, где я никого не знаю, где не могу излить душу, потому что все человеческие отношения приходится поддерживать на ломаном испанском? Я прибыл сюда день за днем таскать тяжелые мешки, как вьючное животное? Нет, я прибыл, чтобы доставить ребенка его матери, и теперь дело сделано.
Элена смеется.
– Испанский у тебя лучше, когда ты выходишь из себя. Может, стоило бы выходить из себя почаще. Что до Инес, давай согласимся, что не согласны. А вообще вот что: мы с тобой здесь не для счастливой полной жизни. Мы здесь ради наших детей. Нам с тобой испанский не родной, а Давиду с Фиделем будет родным. Это будет их язык. Они будут говорить на нем, как местные, от души. И нечего пренебрежительно относиться к работе в порту. Ты прибыл в эту страну нагишом, и ничего у тебя не было, кроме рабочих рук. Тебе могли отказать, но не отказали – приняли. Тебя могли бросить под звездами, но нет – тебе дали крышу над головой. Тебе есть за что быть благодарным – еще как.
Он молчит. Наконец заговаривает.
– Проповедь окончена?
– Да.
Глава 14
Четыре пополудни, последние мешки с сухогруза на Втором причале сложены в телегу. Эль Рей и его напарница стоят в упряжи, безмятежно жуя что-то из торб.
Альваро потягивается и улыбается.
– Еще одну работу сделали, – говорит он. – От этого хорошо, верно?
– Видимо. Но я все спрашиваю себя, зачем городу еженедельно столько зерна.
– Это пища. Мы не можем без пищи. И тут не только для Новиллы. Это и для внутренних областей. Вот что такое портовый город: приходится обслуживать и внутренние области.
– И все же зачем это все, в конечном счете? Суда привозят зерно из-за моря, мы сгружаем его с судов, кто-то еще перемалывает его и печет, и рано или поздно оно съедается и превращается в… как это назвать?.. отходы, которые текут обратно в море. От чего тут хорошо? Как это вписывается в более широкую картину? Я не вижу картину шире, замысла возвышеннее. Просто потребление.
– Ты сегодня в скверном настроении! Ясное дело, никакого возвышенного замысла для оправдания того, что мы – часть жизни, не требуется. Жизнь хороша сама по себе; помогать пище двигаться, чтобы собрат твой мог жить, – вдвойне хорошо. Как можно это оспаривать? И вообще – что ты имеешь против хлеба? Вспомни, что сказал поэт: хлебом солнце входит в наше тело.
– Не хочу спорить, Альваро, но, объективно говоря, я… все мы, грузчики, только и делаем, что перетаскиваем что-то из точки «А» в точку «Б», мешок за мешком, день за днем. Если б весь наш пот проливался во имя какой-нибудь высшей цели, было бы другое дело. Но питаться, чтобы жить, и жить, чтобы питаться, – это способ бактерий, не…
– Не чего?
– Не человека. Не венца творения.
Обычно философским дискуссиям посвящаются обеденные перерывы: умираем ли мы или бесконечно перерождаемся? Дальние планеты вращаются вокруг Солнца или вокруг друг друга? Этот мир – лучший ли из всех возможных? – но сегодня несколько грузчиков не расходятся по домам, а подходят ближе, послушать обсуждение. К ним теперь обращается Альваро.
– Что скажете, товарищи? Нужен ли нам высший замысел, как требует наш друг, или хорошо и то, что мы делаем свою работу как следует?
Молчание. Люди с самого начала обращались с ним, Симоном, уважительно. Кому-то из них он по возрасту в отцы годится. Но и бригадира они уважают, даже почитают. Им явно не хочется выбирать, за кого им быть.
– Если тебе не нравится наша работа, если ты не считаешь ее хорошей, – говорит один, – это Эухенио, – какую же работу ты хотел бы выполнять? Хотел бы трудиться в конторе? Думаешь, в конторе лучше работа? Или, может, на фабрике?
– Нет, – отвечает он. – Категорически нет. Пожалуйста, не поймите меня превратно. Наша работа сама по себе – хорошая и честная. Но мы с Альваро обсуждаем другое. Мы обсуждаем цель наших трудов, конечную цель. Мне бы и в голову не пришло порицать наш труд. Напротив – он много для меня значит. Вообще, – тут он теряет нить рассуждения, но она уже и не важна, – я себя не мыслю где бы то ни было еще, только здесь, рядом с вами. Все время, проведенное здесь, я чувствую исключительно товарищескую поддержку и товарищескую любовь. Она скрашивает мои дни. Она претворила…
Эухенио нетерпеливо прерывает его:
– Значит, ты ответил на свой же вопрос. Вообрази, что нет у тебя работы. Вообрази, что ты целыми днями сидишь на уличной скамейке, делать тебе нечего, ждешь, когда пройдут часы, и нет рядом товарищей, с кем пошутить, нет товарищеской доброй воли, чтоб поддержала тебя. Без труда, совместного труда, товарищество невозможно, в нем нет сути. – Он оглядывается по сторонам. – Не так ли, товарищи?
