Мы проходили у чужих берегов, прощались с незнакомыми птицами, спокойно и ровно отталкивались по-рабочему грязными бортами от крупной океанской зыби. Матросы на ходу красили надстройки, трюма, грузовые стрелы. Рулевые скучали. По два-три дня им приходилось держать один и тот же курс, не наблюдая никаких изменений на лице океана, не обсуждая никаких впечатлений. Но рейс был действительно замечательным, злиться и ругаться в последние дни перед возвращением домой было бы глупо, поэтому общее настроение отличалось благодушием.
Само собой сложился ритуал послеобеденных разговоров в рулевой рубке. Приходили старший механик, радист, кто-нибудь из немногочисленных попутчиков-пассажиров, матросы понахальней. Разговоры вели о многом, начинать могли с любой темы, но незаметно и неизменно переходили на предвкушение близкого дома.
Я приучил всех гостей, что на моих вахтах они могут отвлекать меня только с позиций хорошей морской практики. Все они располагались у иллюминаторов так, что помимо своей воли оглядывали океан…
Однажды днём наползла душная дымка. Солнце не спряталось, а превратилось в мутное неконкретное пятно. Пряно и тяжело запахло цветами с близкого африканского берега. Прямо по курсу горизонт выщербился какой-то неправильностью. Всплеск очень далёкой тёмной волны рос и на глазах превращался в белый парус. Публика оживилась, стряхнув последние впечатления обильного обеда, зашумела, требуя бинокли.
Парус квадратно рос над горизонтом, делился на части, разрастался вверх и вширь. Стало ясно, что это не яхта. Я скомандовал рулевому подвернуть на десять градусов влево. От бинокля я уже не отрывался и не обращал внимания на случайные слова общего изумления.
Узнал – это был мой Корабль!
Воспрявшее солнце и резкость океана я отметил гораздо позже, а в первую очередь опять удивился четким стремительным линиям Корабля.
Наш капитан поднялся в рубку, встревоженный незапланированной сменой курса. Я довернул уже почти на полборта, вглядываясь через иллюминаторы в приближающийся Корабль.
И в слабый попутный ветер Он шел ровно. Паруса были обтянуты грамотно и старательно. Чехлы на шлюпках не морщинились, волна под форштевнем раздвигалась степенно и солидно. Неожиданно брызнула жёлтым бронзовым лучиком на баке рында.
Он изменил курс и сбавил ход. Мы по широкой дуге огибали Его мощные крепкие борта. С наветра отчеркнулась от воды чудесно чистая полоса ватерлинии, внезапно появился в полный размах флаг и хороший, полный луч света высветил Его полностью на тёмной ткани океана.
Безрассудно и безнадежно я кричал Ему в рупор слова приветствия.
И был услышан.
Отвечали мне вежливо, объяснили, что моих одногодков, соратников по мореходным курсам на борту нет, что из командного состава тех лет остался только второй помощник капитана, да и тот на данный момент уже стал капитаном, сообщили свой курс, скорость и цель плавания.
С ясностью помню, как горели тогда мои щеки, как я рывками искал в памяти какие-то особые мои приметы в том рейсе, чтобы объяснить – вдруг вспомнят? – а потом понял, что всё это бесполезно и незачем пытаться заставить капитана Корабля узнавать того незаметного мальчишку.
Я попрощался, опустил бинокль и скомандовал рулевому прежний курс. Нужно было идти домой.
Поезд стремился вперёд по ночной равнине.
Впервые в жизни Бэлла видела своё отражение на стекле, за которым мелькали звёзды и тёмные деревья далёкого леса.
– Вы встретитесь с Ним ещё раз? Ведь вы же говорили, что прошло почти три года?
– Я болен, Бэлла, жизни остались крохи, мне уже никогда не увидеть океан.
С тяжёлой упрямостью Рио стоял, опустив крепкие кулаки на поручни.
– Через полчаса будет Рингавэй, нужно собирать вещи. В этом городе живет мой сын…
Молодой человек коснулся лбом холодного стекла.
– …Со своей мамой. Я не видел их давно. Всю его жизнь. Когда-то я думал, что человек не должен много думать о других людях… Это не так. Прощайте, милая Бэлла. Будьте счастливы.
Качался одинокий древний фонарь на глухом разъезде.
Профессор Франс, пожилой и очень умный человек, уже давно стоял у дрожавшего, а теперь тихого вагонного окна. Забывшись, курил, думал о чем-то, вплотную разглядывая чёрное стекло, но не замечал близкого своего отражения.
Толстяк Боркас за вечер успел отдохнуть, успокоился, и ему надоело притворяться спящим. Включив свет, он взял со стола газету, оставленную Рио, повздыхал, устраивая на переносице очки, и принялся за чтение.
Скоро Боркас добрался до небольшой, с фотографией, заметки, сильно обведенной красным карандашом.
«…Сегодня в порт Рингавей прибывает крупнейший парусник… За кормой прославленного покорителя стихий остались тысячи солёных морских миль…, в этот раз на его палубах познакомились с трудом моряка двести двадцать достойных юношей, граждан нашего государства….»
В мгновение Боркас начал часто дышать, оглядываться, взмахнул рукой, словно останавливая невидимого собеседника, и выскочил в коридор.
– Эй, эй! Ты…, парень, погоди! Там же…
Вечерний рассказ
Дни её жизни уже давно получались одинаково серыми и холодными. Да и как могло быть иначе – ведь на прошлой неделе тоже шли дожди.
Когда-то она научилась, а потом даже привыкла правильно выполнять многие неприятные и скучные обязанности, именно поэтому уходила теперь вечерами из общего кабинета канцелярии последней.
Основного освещения просторных каменных лестниц к тому времени обычно уже не бывало, вниз по широким ступеням она не спешила, вынужденная точно звучать в сумраке тонкими каблуками.
В вестибюле административного здания, как и всегда поздней осенью, пахло плохим недокуренным табаком и мокрыми тряпками, на высоких стенах вдоль лестниц редко блестела узорная бронза рам, огромные полотнища скучных картин устало обмякли, взбугрились настоящими волнами на ненастоящих штормах.
Фабричный автобус уже ушёл.
По вечерней площади в разных направлениях летал сильный прямой дождь, часто возникали пузыри на лужах; порывы ветра, которые иногда шарахались из переулка, от канала, на какие-то мгновения сдували в сторону все капли, летящие вниз, и вода луж, только что шершавая от их мелких ударов, ровно замирала.
Прошел навстречу слепой. Палка с металлическим наконечником мягче стучала по асфальту и звонко – по камням парапета. Узнав, что опоздал, старик со зла дунул вслед автобусу густым папиросным дымом.
По другой стороне улицы согнутая женщина протащила скрипучую тележку. В проколотой множеством дождевых струй темноте было трудно рассмотреть поклажу: то ли осенние кочаны капусты, то ли охапки белых хризантем в ведрах.
Совсем рядом, на краю тротуара, под одинаково безнадежными летними зонтиками смеялись женщина и девочка в красном дождевике. Напрасные взмахи маленьких фонариков в их руках никак не могли остановить ни одну из шелестящих по лужам попутных машин.
