Вечер, мягкий летний вечер вступал в свои права, когда он, показав пропуск, прошел проходную и вступил под своды института. Здесь было тихо, прохладно и — непривычно безлюдно. Мигали лампочки холодильников, пепельный сумеречный свет лился сквозь большие окна. Ни звука — и никого вокруг. Но она была здесь. Он знал это, чувствовал, заглядывая в пустые кабинеты один за другим. Где-то тут, за одной из бесконечных дверей, горько плакала его дорогая девочка, и у него дрожали пальцы от желания обнять, приголубить, прошептать в ритме колыбельной на ухо, что жизнь только начинается, ничего не кончилось, морок развеется, у нее еще все получится… Он открыл очередную дверь и замер.
Что-то происходило прямо перед ним на лабораторном столе: чья-то черная фигура ритмично двигалась между сметанно-белыми ногами, темная коса разметалась на светлой столешнице, руки то рвали на себя, то отпускали клетчатую рубашку. Калужкин узнал сначала босоножку, повисшую на одной из ступней, а потом услышал голос, хотя в этом нечленораздельном вопле-вздохе не было, не могло быть для него ничего знакомого.
Ему показалось, что он забыл — как дышать. Так, вытаращив глаза и открыв рот в судорожной попытке сделать вдох, он тихо прикрыл дверь.
* * *
— Тебе хорошо было? — Он заправлял рубашку в джинсы, и вид у него был крайне довольный.
Броня ничего не ответила — сдула с лица прядь и соскользнула со стола. Надо уходить отсюда — то, что произошло, было отвратительным и постыдным, но, как ни парадоксально, ей действительно стало легче. Она нащупала под столом вторую, соскользнувшую во время действа босоножку.
— Эй, куда? А поцелуй? — схватил он ее за руку. Ладонь у него была горячая и влажная, и Броня с отвращением отстранилась.
— Обойдешься! — Она на ощупь вынула оставшиеся шпильки, которыми закрутила сегодня волосы в пучок, и попыталась вновь заколоть их кверху, высвободив шею. — Не ходи за мной.
— Завтра? — Голос охранника звучал почти умоляюще, и эти новые для Брони интонации были ей — вот ведь удивительно! — приятны.
— Посмотрим, — повела она плечом и толкнула дверь.
Легким шагом, легким — впервые с тех пор, как она обнаружила труп Шварца, Броня шла по коридору, всматриваясь в темноте за огромным окном в огоньки пригородной станции. Коля, конечно, мог бы подвезти ее до дому, но садиться с ним в машину и терпеть поток пошлостей, который изрыгает его рот, было сейчас выше ее сил. Лучше уж спокойно добраться на электричке и… Она запнулась: в кабинете Шварца горел свет. На какую-то долю секунды Брониславе почудилось, что стоит толкнуть дверь, как за ней окажется долговязая фигура, склонившаяся над записями: «О-па! Ведь это ж Бронислава, опора бронесостава! Приветствую! А я вот тут решил на досуге…»
Но нет. Броня даже тряхнула головой, чтобы отогнать глупые мысли, — волосы, сдерживаемые лишь парой уцелевших после жаркой баталии с охранником шпилек, рассыпались по плечам. Она толкнула дверь и замерла на пороге. В кабинете, освещаемом лишь мягким кругом от настольной лампы, развернувшись лицом к ночному окну, сидел Калужкин. В руках он держал толстостенный хрустальный стакан из подарочного набора, который профессор называл «торжествопраздничным» и использовал исключительно в те моменты, когда кто-то из институтских совершал пусть небольшой, но прорыв. Тогда же вынималась и эта серьезная дорогущая бутыль — какого-то «Наполеона». Броня нахмурилась — бутылка, которую она помнила почти полной (не так уж часто случались у них прорывы), была теперь скорбно пуста, а Калужкин — она пригляделась повнимательнее — столь же скорбно пьян. Это было так неожиданно и так не сочеталось в ее голове с замом Шварца, что единственный вопрос, который она сумела задать, был:
— Евгений Антонович, что вы тут делаете?
Калужкин вскинул на нее маленькие глазки за стеклами с сильной диоптрией:
— Как что? Напиваюсь, Бронюшка. В зюзю. Будешь?
Он пододвинул к ней свой стакан, где на донышке плескались остатки коньяка. Броня не двинулась с места и только смотрела на него во все глаза.
— Ты такая красивая, — сказал он, сам себе кивнув. — Садись. У меня к тебе есть разговор.
Броня медленно отодвинула стул напротив стола, села. Калужкин подпер подбородок рукой, внимательно посмотрел на нее, и Броня вдруг засмущалась: быстро оглядела свое платье: мятое, но не так, чтобы сразу было ясно, чем она только что занималась. Единственное, что ее выдавало, — выпущенные на волю волосы, покрывающие сейчас плечи и спину: она еще ни разу не заявлялась в институт без гладкой прически.
— Тебе очень идут распущенные волосы, — сказал он ласково и попытался улыбнуться — улыбки не получилось. — Но говорить мы будем не об этом. Я хочу, чтобы ты знала: все, что сказано было сегодня в суде, ложь.
Бронислава сглотнула, тоскливо поглядев в окно, куда недавно пялился сам замдиректора. Сосны. Высокие шафранные стволы в сухой золотистой шкурке, сочащиеся янтарем: вот что обычно видел Шварц из своего окна, но теперь уже мало что можно было разглядеть. Зачем он снова об этом говорит?
— Что конкретно, Евгений Антонович? — тихо сказала она. — Что Бориса Леонидовича на самом деле убила его собственная дочь или что она убила его, потому что он к ней приставал?
Она отвернулась от окна, подняв на него тяжелый взгляд. Но он своего не отвел.
— Первое, я думаю, правда. А второе — наглая ложь.
— Я вам не верю. — Броня провела пальцем по кромке стакана. — Если верно одно, то верно и другое. Зачем бы тогда она его убила? А так все встает на свои места.
— Встает на свои места, говоришь? — усмехнулся Калужкин. — Просто ты не знаешь всех мест. Не видишь полной картины.
Бронислава криво усмехнулась, продолжая манипуляции со стаканом:
— Конечно, нет. Бедная маленькая Броня. Бедная маленькая Хильда Прешельт, пусть режет своих тритонов и не суется в настоящую науку. Она все равно не видит полной картины, верно?
— Это не так! — Калужкин запнулся. — Ты не можешь, не должна все валить в одну кучу! — Калужкин явно разволновался — на щеках загорелся лихорадочный румянец, нос, тоже покрасневший от выпитого, придавал ему уморительный вид. — Ты не должна разочаровываться в Шварце! Не должна разочаровываться в науке, слышишь?!
— Я не глухая, Евгений Антонович, — улыбнулась мягко Броня, не подозревая, как от этой улыбки в мягком свете настольной лампы зашлось сердце у сидящего напротив мужчины. — И ничего вам не должна.
— Шварц, — Калужкин вдруг стал серьезен, — погиб за науку, ты это понимаешь?
— Почему же тогда вы его предали, Евгений Антонович? — с той же мягкой улыбкой спросила она его.
— Предал? — растерянно переспросил Калужкин, а Бронислава кивнула.
— Он так просил вас о чем-то в последний вечер. Умолял. Я никогда не слышала, чтобы он так кого-то умолял. А вы ему — от-ка-за-ли. Уж не знаю, что вы там рассказали в полиции, но точно — не правду. — Она подняла стакан и, взглянув на Калужкина сквозь толстое стекло, вдруг выпила залпом оставшийся коньяк.
