Кстати, по совершенно достоверным слухам, причина смерти
Чупа-чупса самая что ни на есть естественная: внезапная остановка сердца.
Перепуганные нижегородские власти сперва решили, что он пал жертвой прежних
заклятых друзей, и по этому поводу успели наломать некоторое количество дров,
однако обнародованное врачебное заключение…
На экране сменялись кадры – эпизоды короткой, но, как
принято выражаться, наполненной событиями жизни Чупа-чупса. Алена тихонько
ахнула: смотри-ка, а ведь раньше он и впрямь напоминал Милвертона! Даже внешне!
Как это там, у Конан Дойла? «Он был бы похож на Пиквика, если бы не фальшивая,
как наклеенная, улыбка и холодный блеск проницательных, настороженных глаз…»
Какой был уютненький толстячок до тех пор, пока не исхудал! Словно бы другой
человек сделался. И только нутро, его гнусное нутро не изменилось, никуда не
делось – так же, как и черная родинка на ноге.
Алена пощелкала пультом, однако больше ни один канал не
уделил внимания внезапной смерти бывшего премьера. Нахмурясь, она выключила
телевизор и компьютер, забралась с ногами в кресло, накрылась пледом и
принялась сосредоточенно рисовать в блокноте какие-то диковинные цветы.
Почему-то именно это занятие помогало ей лучше всего сосредоточиться и решить,
нужно ли было выбраться из сюжетного тупика – или поразмыслить над загадочной
смертью несостоявшегося претендента на звание президента…
Из дневника Елизаветы Ковалевской. Нижний Новгород, 1904 год, август
– Молчите, сударыня! – слышу я вкрадчивый голос,
который узнаю не сразу. – Молчите и не вынуждайте нас применять к даме,
пусть даже и судебному следователю, грубую силу, какую я уже применил по
отношению к товарищу прокурора.
Красильщиков… Это голос Красильщикова! Это он говорит со
мной, это его ладонь зажимает мне рот. А Вильбушевич держит меня за руки, чтобы
я не рвалась.
Пока надо благодарить господа хотя бы за эту малость.
Окажись дело наоборот, зажимай мне рот Вильбушевич своей воняющей карболкою, окровавленной
рукой, я, кажется, умерла бы от страха и отвращения!
А впрочем, откуда мне знать, может быть, руки Красильщикова
тоже обагрены кровью?
Судя по тому, что они держат меня оба, не отвлекаясь на
Смольникова, он, видимо, лежит без сознания. Наверное, дело обстояло так: пока
мы прощались с Лаллой и она расписывала мне достоинства своего бывшего
любовника, эти двое вскочили в пролетку к Смольникову, оглушили его и
затаились, ожидая меня.
Но Филя! Куда же смотрел Филя?!
Думаю, что на них и смотрел. Ведь совершенно ясно, что Филя
с ними заодно. Ему никто не угрожает сейчас, не тычет нож в бок – а он ретиво
погоняет лошадку.
Почему?!
Ответ на этот вопрос искать бессмысленно, да и недосуг,
потому что меня поражает пугающая догадка. Ведь получается… Получается, что
никто не посылал пролетку из прокуратуры! Это все выдумки чистой воды – насчет
Симеона Симеоновича! Это Филина выдумка. Вильбушевич и Красильщиков с самого
начала знали, кто именно едет в гости к Лалле Рук, то есть Евлалии Марковой!
Они были готовы к встрече с нами! А мы… мы попались в ловушку!
Каким образом обо всем проведал Филя? Да наверняка ему
сболтнул Смольников еще вчера, возвращаясь домой после совещания. Ведь «Жорж»
умудрился завязать с этим кучером просто-таки приятельские отношения! Забыл,
что нельзя давать людям забываться, они должны знать свое место! И вот теперь
свое место узнал сам Смольников – лежит там, в углу пролетки, молчаливой темной
кучей.
У меня вдруг спирает дыхание, я пытаюсь вздохнуть, но не
могу. И не только потому, что Красильщиков слишком сильно зажал мне рот и нос –
меня наповал сражает мысль: а вдруг он уже мертв?!
– Обещаете молчать, сударыня? – вновь спрашивает
Красильщиков.
Я киваю. Как бы не так! Только освободите мне рот – я
подниму такой крик, что все городовые с окрестных улиц слетятся!
– Настоятельно прошу вас молчать и не двигаться,
сударыня, – повторяет Красильщиков. – Не то мы будем вынуждены
применить насилие и к вам, к женщине, а уж вашему спутнику и вовсе не
поздоровится. Думаю, какие-то чувства вас с ним все же связывают, а у доктора в
руке стилет…
Какое многозначительное молчание следует за этими словами!
Меня мороз пробирает, и когда Красильщиков задает свой
вопрос снова, я киваю уже с большей готовностью – и я в самом деле полна этой
готовности сдержать слово.
– Да какие у нее могу быть чувствия, у этого сухаря в
юбке? – внезапно подает голос Филя. – Она небось только рада будет,
коли вы его благородию горло перережете! Он-то по ней, можно сказать, весь
иссох начисто, а она будто и не баба, будто и вовсе не живая. Знать его не
хочет! Вот хоть вчера что было? Всех судейских на совещанию в прокуратуру
призвали, его благородие этой вобле-то ну телефонировать, а нянька ее и скажи:
ушла неведомо куда, разоделась-де, как на бал, – и ушла. Так он, бедолага,
от такого известия чуть ума не решился! Вместо того чтобы на мне в присутствие
ехать, давай по городу без всякого смысла колесить. Ее искал! Думал, она с
каким-нито мужиком валандается, да кому, Христа ради, она нужна, кроме этого
недоумка, его благородия?! Потом увидал ее на улице и вовсе обезумел. Схватил,
в пролетку затащил и ну целовать-миловать! Ох она и крик подняла! Рвалась как
бешеная! И орет во всю мочь… что, думаете, орала? Спасите-помогите-пожалейте,
как нормальной девке орать положено? Ничуть не бывало! «Пустите меня, –
кричит, – я судебный следователь!» Тьфу, господи, прости меня, грешного! А
ведь это и правда, она не баба, не девка, она и вовсе не человек – она следователь!
И с ней ухо востро держать надо. Не верьте ей и держите крепче. От нее всякой
пакости ждать нужно.
Закончив сию филиппику в мой адрес, Филя умолк. А у меня в
голове, чудилось, все еще грохотали его слова, причиняя почти нестерпимую боль.
Правда, еще сильнее почему-то болело сердце…
Видимо, Филины слова произвели впечатление не только на
меня, но и на Красильщикова, потому что его ладонь стала жестче, и он
пробормотал:
– Придется, видимо, завязать вам рот, барышня. Вы,
оказывается, опасны! Достаньте из моего пиджачного кармана платок, доктор. Да
побыстрей!
Минуты не переживаемого доселе ужаса, непостижимого
унижения… Наверное, я бы умерла, если бы они начали разжимать мне рот и
запихивать туда кляп, однако, по счастью (о боже мой, вот она, относительность
всего сущего!!!), Красильщиков завязал мне рот каким-то платком сверху, по губам,
но до того крепко, что у меня мгновенно заломило щеки. Другим платком они
скрутили мне запястья, заведя руки (другая удача!) не назад, а вперед.
