– Откуда вы знаете? – воззрился на него мужчина,
испуганный этой речью. Создалось впечатление, что прокурор перечислял
преступления закоренелого рецидивиста. Прокурором был доктор, изобличенным
преступником – больной.
– Оттуда, – сухо отозвался Денисов. – Я врач, и я
не слепой. Какого черта дома никого нет, почему вас все бросили?!
– Они работают, а я нет, – глухо выдохнул мужчина,
отводя глаза. – И так у них на шее сижу, что ж я еще буду…
У него прервался голос.
– А ну, сядьте-ка, – велел Денисов и силой заставил
больного опуститься на ступеньки. – Ничего, прямо сюда садитесь. Люба, сбегай
за Михалычем, пусть придет с носилками.
– Да я и так дойду, – дернулся было встать больной, но
Денисов рявкнул:
– Сидеть! Сидеть, я сказал! Машина у нас с другой стороны
дома, ближе не проехали – у вас асфальт около подъезда разбит, как бы нам не засесть.
Донесем вас. И не спорьте! Хорошо, что вы себя в зеркало сейчас не видите, а то
померли бы от страха.
Он не отрывал глаза от лица мужчины, которое еще сильней
побледнело. Синева под глазами сменилась чернотой, губы казались обугленными.
Он дышал резко, часто.
– Вас как зовут?
– Калужин… Виталий Федорович.
– У вас случилось что-то, Виталий Федорович?
– Почему?
– Что микроинфаркт спровоцировало? Неприятность?
Переутомление?
Денисов еще раз проверил пульс, неприятно оскалился и снова
принялся расспрашивать – у Алены создалось впечатление, просто чтобы отвлечь
больного от его страданий:
– Курить, пить резко не бросали?
– Откуда вы знаете? – вяло удивился Калужин.
– Я врач, сказано уже, – буркнул Денисов. – Так
что у вас произошло?
– Да знаете, как-то все разом накатило. И курить бросил, да.
Меня жена все пугала раком легких, я ничего, а потом до астмы докатился. Бросал
сто раз, никак не мог. Закодировался наконец, бросил… – Он махнул рукой. –
Все шло хорошо, перхать и задыхаться перестал. И вдруг сегодня ни с того ни
сего – как-то так поплохело, знаете…
– Знаю, – сердито ответил Денисов. Эта интонация,
впрочем, относилась явно не к Калужину.
Появился Виктор Михайлович – протиснулся в подъезд с
носилками. Люба придерживала дверь.
Суриков поглядел на мужчину, сидящего на ступеньках,
пробормотал что-то вроде «здрасте» – и покачал головой. «Он, наверное, тоже
диагност не слабый, – подумала Алена, видя, как омрачилось лицо
шофера. – Да, наверное, станешь с такой работой диагностом!»
Расправили носилки на полу, помогли Калужину лечь. Он ни
слова не говорил, не возражал, двигался как во сне. Похоже, у него ни на что не
осталось сил.
– Алена, вам придется помочь, – буркнул Денисов, и
опять было ясно, что эта интонация не имеет отношения ни к кому конкретно, а
только к абстрактным и страшным понятиям по имени инфаркт и крупозное
воспаление легких.
Как они тащили носилки, об этом лучше не вспоминать. Алена,
высокая и отнюдь не тощая, несмотря на все свои похудальные ухищрения, оказалась
просто слабосильным муравьем по сравнению даже с Любой, не говоря уже о
мужчинах. Она так и не успела понять, помогала или больше мешала. К тому же ее
все время отвлекали разные мысли…
И все же, благодаря ее участию или несмотря на него, донесли
Калужина и устроили в машине очень быстро. Денисов с Любой забрались в салон,
Алене пришлось снова сесть с водителем. Впрочем, на сей раз она была так
поглощена размышлениями, что даже не заметила этого. Да и хмурому Сурикову было
не до нее: «Фольксваген» осторожно выбирался из раскуроченного каким-то новым
строительством двора.
– Ничего, вы мне… в случае чего… адреналин в сердце, –
донесся до нее голос Калужина. – Такой большой иглой…
Алена обернулась и увидела, что он пытается улыбнуться
своими черными губами.
Ну надо же! Сильный человек, очень сильный. Пожалуй, дома
никто и не подозревал, насколько ему плохо, как опасно он болен. Всех берег,
кроме себя. Всех пытался успокаивать. Вроде бы даже врачей сейчас хочет
успокоить, чтобы не так уж о нем тревожились.
– Адреналин? Большой иглой? Это вы фильм «Скала» смотрели?
Жуткие враки, между прочим. Чтобы человек себе сам мог ввести адреналин в
сердце… Не верю! – с нарочитой бодростью сказал Денисов и с той же
веселенькой интонацией обратился к Любе: – Давай-ка спирт в вену. А насчет
адреналина, Виталий Федорович, повторяю: ерунда. Стоит даже здоровое сердце
слегка задеть, оно сразу дает сбой. Даже если затронуть отдаленные
рефлексогенные зоны, оно может остановиться…
Он вдруг умолк, а потом ахнул – и закричал:
– Калужин! Виталий Федорович! Ч-черт… Михалыч, врубай сирену
– и гони, гони!
Алену вдавило в сиденье внезапным ускорением и жутким воем.
Она то с ужасом смотрела на перегруженную транспортом дорогу («Фольксваген» с
трудом вырвался на среднюю полосу и полетел уж с совсем запредельной
скоростью), то оборачивалась, чтобы увидеть, как Люба и Денисов делают укол за
уколом, непрямой массаж сердца, накрывают лицо Калужина то маской, то салфеткой
с клапаном для искусственного дыхания…
У Любы – злое, красное, напряженное лицо; Денисов,
наоборот, – белый от ярости и бесплодных усилий. Губы его были стиснуты в
нитку, он молчал, но один раз, когда Люба замешкалась с уколом, заорал на нее,
заглушая сирену:
– Спирт в вену! Спирт, дура! – а потом заматерился так,
что Алена не поверила ушам.
Но все это оказалось напрасным: и два предкардиальных удара,
и новые уколы, в том числе и адреналин, введенный не в сердце, а в трахею, и
трехкратная дефибрилляция, и новые уколы, и новая дефибрилляция – Калужина
Виталия Федоровича до больницы они живым не довезли…
– Три раза раскачивали, но без толку, – буркнул Денисов
подбежавшему больничному врачу. – Отек легких развился плюс инфаркт.
Потеряли, видишь. Люба, пойди жене его позвони, а я бумаги заполню.
Алена с трудом выбралась из кабины и тупо смотрела, как
санитары выгружают носилки с мертвым Калужиным. Внезапно ее пробило дрожью и
затрясло так, что она застонала. Денисов обернулся, поглядел встревоженно.
Подошел, подхватил под руку:
– Ну вот, достало и вас, железная леди?
Да, он оказался прав – и даже не представлял, до какой
степени! Алену трясло не только от ужаса перед новой смертью (которой уже за
считаные дни?!), но и перед тем страшным открытием, которое вдруг обрушилось на
нее.
