Подобная ненависть Антона пугала.
Жаловаться родителям ему было стыдно.
Антон пытался осознать, за что его невзлюбили ребята, но так и не мог найти причину. Он никого не обижал, не закладывал учителям. Предпочитал после уроков не гонять в футбол, а почитать книжку? Но это же его право, почему надо унижать за это изо дня в день?..
Непонимание и страх сделали жизнь тусклой и унылой. Больше не хотелось повторять за актерами, мечтать о театре. Побить всех мальчишек было нереально, и Антон думал, что, может, если перейти в другую школу, все изменится к лучшему.
Впрочем, скоро отец заметил синяки на скулах, пришлось объясниться.
— Тебя травят, потому что ты отличаешься от них. Ты умнее, с тобой хотят дружить девочки. Поэтому ты раздражаешь. Но это нормально, — объяснил отец, доставая из шкафа спортивный костюм. — Одевайся, мы пойдем на пробежку.
— Пап, я никогда не стану таким сильным, чтобы побить восемнадцать мальчиков из нашего класса, — уныло протянул Антон, натягивая футболку.
— Ты побьешь одного-двух — остальные сами разбегутся. — Папа улыбнулся, и у Антона вдруг стало удивительно легко на душе.
Отец оказался прав. Проблему с одноклассниками навсегда решила парочка расквашенных носов.
Чем старше Антон становился — тем больше внимания ему уделяли девочки.
Им нравилось заботиться о нем — давать списывать домашнее задание, угощать яблоками и конфетами, дарить заграничную жевательную резинку или ластик. Еще они обожали давать ему для заполнения свои «анкеты». В них разноцветными фломастерами были написаны незатейливые вопросы, вроде «твой любимый фильм» или «что для тебя счастье?», а еще на страничку можно было приклеить открытку или переводную картинку.
Антон лениво принимал все эти знаки внимания, слышал, как завистливо вздыхают мальчишки:
— Сама Верочка с Гречко за одной партой сидеть решила!
— И Катя к нему неровно дышит, и Ира…
Сам же он дышал к девчонкам ровно. Все эти Кати-Верочки-Иры сливались для него в единый милый образ, нежный, улыбчивый, приятный. Он радовался им, как солнцу. Так чудесно, когда оно светит и греет! Пусть радует всех…
Летом в деревне на Антона положила глаз молодая соседка. Он очень быстро понял, что значат ее случайные прикосновения, многозначительные взгляды и улыбки. Глядя на ее загорелые коленки, едва прикрытые ситцевым платьем, Антон понимал, что девушка, пожалуй, очень красива, пропорционально сложена. И она охотно может ему дать то, о чем шепчутся все мальчишки в классе. А он, Антон, очень этого хочет. Сердце колотится как сумасшедшее, а дыхание замирает при мыслях, что можно прикоснуться к женскому телу, поцеловать, почувствовать его податливую мягкость и все то остальное, что так часто описывается в книгах… Но вместе с этим желанием в Антоне появлялась и брезгливость. Почему-то ему казалось, что вот так, просто, бесхитростно и по-животному… Так нельзя. Это противно и мерзко, как хватать еду грязными руками, пользоваться чужой зубной щеткой или гадить посреди гостиной…
Мысли эти Антон своим деревенским приятелям никогда не озвучивал. Он знал, что они скажут: «Ну ты дебил, такой девахе не присунуть», «Баба хочет, а ты дрейфишь — да ты не мужик». И даже в глубине души думал, что они правы были бы в таких высказываниях… Просто в нем сидит вот это какое-то то ли чистоплюйство, то ли романтичность… Но надо, наверное, что-то с этим делать?.. В конце концов, может все окажется не так уже и плохо? Ему пятнадцать, и многие ровесники уверяли, что у них уже «это было»…
Удивляясь своему равнодушию, он пошел с соседкой в сарай, где хранилось мягкое душистое сено. Прилег рядом с ней, обнимал красивое загорелое тело. Но только ничего не вышло. Чем жарче девушка целовала Антона, тем с большим ужасом он понимал, что его член, вскакивающий от любого случайного женского прикосновения, сейчас съежился и сжался…
Потом, через день, все случилось как надо. Соседка с радостной улыбкой откинулась на сено, а Антон чувствовал только усталость и ледяную брезгливость, заполнявшую и его тело, и душу.
Они лежали, обнявшись, слушали, как голосят соловьи, смотрели на звезды, видневшиеся прямо над головой через прохудившуюся крышу. И трещали сверчки, а где-то вдалеке плакали лягушки, и прямо в сочную соседкину грудь норовил вонзить свое жало звенящий комар… Антон видел все это, и одновременно в его сознании крутились кадры совсем другого фильма.
Вот он забегает в родительскую спальню. Отец еще спит, а мама проснулась. Она подпирает подбородок рукой и с нежностью смотрит на папу, она улыбается, и глаза ее сияют.
Вот они всей семьей идут по парку Горького. Антон бежит вперед, ему дали денег на карусели. Но он вдруг думает спросить у родителей, не хотят ли они тоже покататься? Денежек у него много, всем на билеты хватит. Он оборачивается и видит, как родители целуются, потом берутся за руки и машут этими руками, как качелями, и смеются…
Вот папа дарит маме колечко в красивой красной коробочке. Вот мама плачет на кухне — она в сто пятьдесят первый раз пытается приготовить для папы заливную рыбу по рецепту свекрови, и у нее ничего не получается.
Но конечно, все эти руки-поцелуи-взгляды — это все вторично. Можно хоть сейчас взять соседку за руку, пойти с ней по улице, подарить цветы… Можно — а только не хочется. Нет вот этого порыва, теплоты, нежности. Нет того, что прилепило маму к отцу, а отца — к маме и сделало их одним целым.
Нет любви.
Просто нет любви.
Только пацанам о таком говорить не надо.
Засмеют…
В начале 90‑х Антон оканчивал школу.
Жизнь очень сильно изменилась, цены помчались вверх, из магазинов исчезли продукты, все стали что-то продавать, чтобы хоть как-то свести концы с концами. Папина работа, казавшаяся такой важной и значимой, вдруг утратила весь свой ореол тайны и романтичности. В «Огоньке» и «Известиях» писали про репрессии и расстрелы, и сотрудники НКВД в тех статьях выглядели как хладнокровные беспринципные убийцы.
В семьях одноклассников были скандалы и разводы. Но родители переносили трудности стоически. Казалось, маму не волнует, что папиной зарплаты уже не хватает на самые обычные продукты и приходится продавать то ее часики, то пальто, чтобы избежать самого настоящего голода.
Раньше Антон грезил о театре и кино. Но сейчас актерская работа казалась совершенно бессмысленной. Терзания Гамлета или Раскольникова в современных реалиях — это просто смешно. Люди пытаются выжить в обрушившемся на них хаосе. Настоящая трагедия происходит с каждым, каждый божий день. Тут и играть ничего не надо…
— Пошли, накатим пивка, — приглашали одноклассники. — Или ты, Артист, с нами пить брезгуешь?
