Он встал с кресла, тихим кошачьим шагом прошёлся по келье, заглядывая в ниши и за выступы мебели, вдруг как коршун подлетел к ложу болящего и, опершись на изголовье кровати обеими руками, наклонился к самому лицу собеседника.
– Но Высокопреосвященнейший Владыко непоколебим! Он и слышать ничего не желает, и ни только об объединении, но и о каких-либо наших контактах вообще. Он дерзок, упрям и своеволен! Будто Московская Патриархия не Церковь вовсе, а какое-то исчадие ада! Да, я тоже не в восторге от иерархии МП – вопрос очень серьёзный и очень щепетильный, требующий всестороннего рассмотрения и обсуждения. Тем более что большевизм в России пал, его больше нет, а нынешняя власть не вмешивается в дела Церкви. Разве это не повод к воссоединению Тела Христова в нашем с вами отечестве?
И ещё ближе. Ещё тише.
– К тому же, – и это весьма существенно – они сулят немалые деньги. Разве мы с вами здесь не нуждаемся в них? Конечно, они там тоже нуждаются в нас, хотят прикрыться нашим добрым именем, мол, вот уже даже зарубежники нас поддерживают. Согласен, скверно это, но ведь за наше имя они хорошо платят. Весьма хорошо! Разве оно того не стоит? Нам ведь только дай, со временем да с Божьей помощью мы наведём и там порядок.
Архиепископ сделал многозначительную паузу, пристально взирая в глаза собеседнику, ища в них то, что желал найти. Желал давно, предвидя, предчувствуя, что обретёт в нём союзника. А иначе не завёл бы этого разговора tet-a-tet.
– Вот я и хочу Вас спросить, глубокоуважаемый Владыко: разве таковой нам подобает Первоиерарх? Ведь он на корню губит все наши начинания. К тому же он стар и немощен телом и рассудком. Пора ему на покой… Должны же мы с вами позаботиться о последних годах жизни того, кто столько лет вёл наш корабль верным, благодатным курсом? Должны! Это наш христианский долг, если хотите! А на место Первосвятителя должен встать более молодой, энергичный, мудрый, искренне преданный делу русского Православия сын нашей Церкви… Такой как Вы…
Он сел в кресло, вальяжно расположил в его уютной вместимости своё маленькое худое тельце и, чувствуя, что победил, бросил последний камешек.
– Именно и только такой как Вы. Что Вы на это скажете?
Щуплый старик-Архиепископ улыбнулся лукаво, щёлкнул большим и безымянным пальцами, словно фокусник, – и растворился в необъятном пространстве зелёного виноградника, уходящего в перспективу и теряющегося в дрожащей дымке раскалённого воздуха. Огромное жаркое солнце дозревало спелой глазуньей на сковородке выцветших небес.
[80]
Воздух дрожал в истоме, обжигая и опаляя голову, плечи, спину того, кто стоял теперь на краю обширного куска плодородной земли, кормящего и определяющего некогда смысл существования целого рода. Призрачный сон жизни продолжался, облекая сновидца в вереницу непредсказуемых событий, как младенца в пелены, невесту в брачный покров, труп в саван.
Сон, этот морфий разума человеческого, окончательно вступил в свои законные права над таким мягким и податливым как пластилин сознанием. Хитрость – не порок, а неизменная, необходимая составляющая политики. Цель оправдывает средства, результат превыше всего. А уж коли любая власть от Бога, то совершенно неважно как, каким образом и способом эта власть, эта птица небесная будет поймана, заманена в сети. Главное ухватить и удержать, приобщившись к кесареву. И раз уж Богу Богово, то и кесарю, аки Помазаннику, пусть будет Богово.
XXXVII. Иди и больше не греши
Иуда стоял на пыльной обочине той самой дороги, по которой около трёх лет назад отправился в долгий путь, коренным образом изменивший всю его жизнь. Он смотрел на то, чем теперь стал его виноградник, и крупная, солёная как морская капля слеза стекала по щеке, покрытой загрубевшей от ветра и пота пылевой коркой, оставляя свежий след, прокладывая в ней борозду, похожую на рубец. Отсюда, очарованный и воодушевлённый он ушёл вслед за воплощающейся мечтой, ломая и топча спелую лозу. Сюда же и вернулся разочарованный. Время безжалостно порушило, уничтожило результат трудов, усилий и заботы нескольких поколений, подведя черту под целой эпохой, в которой жили, дышали, любили и умирали люди, давая жизнь, дыхание и любовь новым поколениям. И для них, для этих новых поколений виноградник также стал приложением трудов, усилий и забот. Эта преемственность существовала долго, очень долго, казалось, всегда. Мнилось, что навеки. Но остановилась, преломилась на нём, на Иуде, поставившим жирную точку смерти вслед за многоточием вереницы жизней своих предков, одним стремительным порывом перечеркнув всё то, ради чего они жили, трудились и умирали.
Его дом, построенный натруженными руками прадеда, теперь являл собой зрелище весьма удручающее. Дом, в котором сделали свой первый и последний вздохи его дед и отец, в котором родился он сам. Мёртвые бездушные стены, утратившие тепло человеческих рук и сердец, забывшие согревающий и объединяющий жар горящего семейного очага, тупо и бессмысленно взирали пустыми и тёмными глазницами окон на того, кто променял их тихий покой на вольный ветер дорог. Кто в угоду свободно блуждающему, манящему духу странствий отказался от запаха родного, домашнего уюта, ворвавшегося в лёгкие с первым в жизни глотком воздуха. Кто променял священную патриархальность традиций на призрачный силуэт мечты, мерцающий в оковах обыденности. А ведь только недавно, всего какие-нибудь три года назад Иуда с вожделенным упоением представлял себе тот час, когда он, слабея от трепетной лихорадки, введёт под этот кров свою единственную Рахиль. Введёт ни на час, ни похоти ради, но для долгой-предолгой жизни с той, которая, разделив с ним кров и соединив судьбу, даст, быть может, Израилю нового Давида – звёздного потомка их древнего рода, Царя Иудейского, обетованного Мессию.
Что же теперь? Неужели этого никогда уже не случится? Неужто всё блеф, всё, о чём он так сладко мечтал, что составляло предмет и смысл его жизни, что когда-то дало ему ещё крохотному младенцу, не знавшему света и мудрости мира, силы вообще родиться? И вот теперь внезапное, нежданное осознание утраты, соделанной его же собственными руками и оттого ещё более страшной, лишает его даже силы умереть. Или готовность, решимость свести счёты с жизнью попускается только лишившимся чего-то большего, чего-то несоизмеримо более великого? А его слабость и нерешительность на самом деле не есть слабость вовсе, но сила и способность всё поправить, вернуть, восстановить? Или ничего, в сущности, он ещё не потерял, а только готовится, каким-то всемогущим роком закаляется для потерь иных, значимых не только для какого-то отдельно взятого Иуды, но для всей Иудеи, всего Израиля, а может и Мира?
Так или иначе, а глаза боятся – руки делают. Как-то самопроизвольно, не замечая даже своих движений, влекомый древним, усвоенным ещё с материнским молоком инстинктом, он принялся за восстановление своего разорённого людьми и временем жилища. Руки сами откопали в груде хлама и мусора инструменты, приобретённые ещё дедом. Острый цепкий глаз и природная хозяйская смекалка, обретённая ещё в детстве, безошибочно определяли места и способы приложения усилий. А мастеровитость и терпение, генетически унаследованные от предков и подкреплённые воспитанием, неизменно помогали усилиям превращаться в результаты. Уже к вечеру, когда последний сор покинул старательно и любовно облагороженное помещение, давешние развалины, пригодные для ночлега разве что диким псам, превратились в довольно сносное и не лишённое известного уюта обиталище человека, знающего и имеющего вкус к жизни.
