Дов подождал, пока солдат превратился в далекую точку, и тогда повесил ружье и патронташ повыше на дереве, чтобы их не увидели те, кто, возможно, следит за ним издалека. Весь день он пахал, а вечером спрятал ружье среди вещей в телеге, вернулся домой и рассказал отцу, что произошло.
«Ты правильно сделал», — похвалил его отец и добавил, что не хочет, чтобы Совет мошавы узнал об этом приобретении, потому что тогда они потребуют отдать им то ружье, которое выдали ему для охраны поселка.
Они разобрали несколько досок в сарае во дворе, выкопали яму, завернули турецкое ружье в тряпки, пропитанные машинным маслом, закопали его и снова настелили пол над его могилой. При первом удобном случае отец раздобыл длинную жестяную коробку, и они переложили ружье туда и снова закопали его. А сейчас, когда Зеев решил жить в другом месте, Дов привез ему это ружье в той же телеге.
«Это ружье сопровождает всю нашу историю», — рассказывал Зеев сначала своим сыновьям, а потом внуку и внучке. И глаза детей, у каждого в свою очередь и в своем поколении, сверкали от возбуждения. Но Рут Блюм — сначала мать, а потом бабушка — не говорила ничего. Только один раз она заметила:
— Оно не сопровождает нашу историю. Оно ее определяет, и оно ее пишет. Это ты в его руках, а не оно в твоих.
Глава двадцать первая
«Так что же мне прислали из дому?» — спрашивал дедушка Зеев меня и Довика, когда мы были маленькими. И мы должны были ответить ему стишком, который он сам придумал: «Ружье и корову, черный камень суровый, дерево тут
[87]
и бабушку Рут». Дерево тут, кстати, он любил не меньше, чем бабушку Рут, и от большой любви не посадил его в землю, а оставил в той же бочке, в которой оно приехало, и на той же телеге, и всюду, куда бы ни ездил, так он нам рассказывал, выезжал со своим деревом. А оно все росло себе и росло, и росло, пока… «Что случилось, дети? Что случилось, Довик? Что случилось, Рута? Что случилось, Нета?» А случилось то, что корни дерева вырвались из бочки, и тогда дедушка Зеев наполнил всю телегу землей, так что она превратилась в гигантский цветочный горшок на колесах, и они по-прежнему могли вместе, дедушка Зеев и его дерево, выходить на работу. Могучий бык тащил телегу, а когда они приезжали в поле, его запрягали в плуг, и дедушка пахал, и боронил, и сеял, а в обеденный перерыв лежал в тени своего дерева, ел и отдыхал. «Я ел то, что приготовила бабушка Рут, на сладкое у меня была шелковица с дерева, а для быка я косил траву и собирал в кучу. Его навоз я отдавал дереву, а бык тащил меня и дерево в телеге. Так это в семье».
В конце концов дерево выросло настолько, что и две пары быков уже не смогли бы тащить телегу, в которой оно находилась, да и сама телега начала разваливаться под напором корней, под тяжестью ствола и кроны и от вечной влажности земли.
«И что произошло тогда, Довик? И что произошло тогда, Рута? И что произошло тогда, Нета?»
Дедушка Зеев вырыл в конце двора длинную и глубокую траншею, и быки потащили, а он стал толкать сзади, и телега въехала в эту траншею.
«И что случилось тогда, Довик, Рута, Нета?»
Дедушка Зеев отвязал быков, и они вышли вместе с упряжью из траншеи, и тогда он открепил оглобли от телеги, а телегу покрыл кучей земли. Вот и все. Так он посадил свое «дерево тут» в нашем дворе, и так оно стало нашим нынешним огромным шелковичным деревом, которое выглядит так, будто росло там всегда, и не оно приехало к дедушке Зееву на телеге, а дедушка Зеев пришел к нему и решил построить свой дом в его тени. Но мы-то знали, что оно приехало на телеге, которая закопана под ним, и Довик, который был очень деятельным подростком и хотел произвести впечатление на своих сверстников, а заодно и заработать денег, чтобы — так он говорил — купить билеты и слетать в Америку повидать маму, так вот Довик все время приставал к дедушке, чтобы он выкопал и вытащил эту телегу, и впряг бы в нее трактор вместо быка, и поставил бы на нее шелковицу, и они поехали бы в ее тени, как он ездил в детстве, «и может быть, мы даже будем продавать билеты тем, кто захочет прокатиться». Но дедушка Зеев сказал, что телега наверняка уже сгнила там, в земле, без остатка, а если даже и не сгнила, то корни шелковицы уже пробили ее стенки и днище и вросли глубоко-глубоко в земной шар. Так он и сказал: «Вросли в земной шар» — не в «наш двор» и даже не просто «в землю».
Со временем, когда Эйтан появился у нас, и присоединился к нашей семье, и услышал историю о шелковице, которая приехала на телеге, он отправился в столярную мастерскую одного из товарищей по армии и вернулся с маленькой тележкой, длиной сантиметров семьдесят, не больше — точной, только уменьшенной копией старой крестьянской телеги, но на резиновых колесах и с высокими бортами. Он заполнил ее землей, поместил в ней саженец лимона и объявил: «Вот это мы будем теперь делать и продавать — всех размеров и с самыми разными деревьями».
Идея была в том, что можно возить деревья во дворе с места на место и каждый день менять вид двора. Но Довик сказал: «Так не пойдет. Люди не любят, когда их деревья двигаются с места на место. Это сбивает их с толку. Это вызывает неприятное чувство».
Он был прав. Достаточно нам, что мы сами двигаемся — нас гоняют, тянут, толкают. Деревья должны стоять на своем месте и вселять уверенность и спокойствие. И я рассказываю вам все это, Варда, потому что нашу семью можно описать не только с помощью семян и цветов из дедушкиного вади, но также с помощью ее деревьев. Но не тех многих тысяч несчастных саженцев в «Питомнике Тавори», которые стремятся вырваться из черных мешков, где находятся, и гадают нетерпеливо — кто же меня купит? Кто будет меня растить? Кто будет есть мои плоды? Кто будет сидеть в моей тени? Не эти деревья я имела в виду, а те три дерева, которые действительно связаны с нашей семьей: большой дедушкин харув в его вади, в тени которого он учил нас узнавать растения и под которым он умер, и ту красивую акацию в Негеве, в тени которой остановились на своей прогулке парней мой муж и мой сын и под которой умер мой сын, и вот эту большую шелковицу в нашем дворе, под которой никто, к счастью, еще не умер, если не считать Эйтановых чугунков для варки супа. Но и они, хотя и простояли мертвыми целых двенадцать лет на холодной золе, все же возродились к жизни после того, как дедушка умер.
Три больших дерева. Размер имеет значение. Большие деревья помогают людям обрести спокойствие. Тут и могучий охват ствола, и широкая тень, и чувство защищенности, и какая-то умиротворенность, и шелест ветра среди ветвей, которые даже в бурю движутся медленней, чем несется ветер, и спокойная красота окружающей природы. Тот харув и ту акацию я вам не могу показать, но шелковицу вы можете увидеть прямо из окна. Повернитесь и гляньте. Видите?
Кстати, и на той фотографии с воздуха, что на стене за вами, она тоже хорошо видна. Поднимитесь на минутку, Варда, подойдите сюда, я хочу вам что-то показать. Вот, видите посвящение на этом снимке? «Учительнице Руте, которая научила меня всему. Я хочу, чтобы ты учила меня еще». Это подарок Офера, сына наших соседей — Хаима и Мири Маслина. Мой любимый ученик, тот самый, который едва не утонул во время моих соревнований по нырянию на Кинерете. Он начал фотографировать примерно с тринадцати лет и к окончанию школы сделал прекрасную выставку, которую ему зачли как работу на аттестат зрелости. Все называли ее «Выставкой аэроснимков нашей мошавы», но сам Офер назвал ее «Бог смотрит на нашу мошаву и думает Свои думы». Я помню, как он это снимал. Товарищ Хаима летал с ним целый день на специальном аэроквадроцикле, и Офер с утра до вечера снимал — с разной высоты, при разных положениях солнца, улицу за улицей, дом за домом, участок за участком, двор за двором, — волнуя, тревожа и сводя с ума весь поселок.
