Ты чувствовал себя властелином. Моей жизни и моей судьбы. Я была тебе подвластна вся, до жил и кишок, до последнего нерва и последнего вздоха. Какое доверие! Только вот… Я сама тебя волновать перестала. Как женщина, как человек. Как единица и личность. Ты почти стер меня, как стирают ненужную запись в блокноте. Резиновым ластиком. Ты был уверен, что я все равно никуда от тебя не денусь. Откуда такая уверенность, милый? Что я спокойно буду смотреть на твою молодую девицу, свеженькую любовницу. Буду с ней ласкова и терпелива. Обучу ее профессии, да? А потом – потом она просто заменит меня. Просто заменит! Как все просто, не так ли? Она – на моем месте, а я… Ну, а я – на помойке. Сейчас ведь там мое место, не так ли? Да нет, любимый, не так. Рановато мне на помойку, ты уж прости. Не выйдет – сбой. Сбой программы, любимый! Не подвинется твоя послушная девочка. Не подвинется просто так, не уйдет. Слишком долго молчала и слишком долго терпела. Как говорится – край, конец. Терпение кончилось. Больше топтать ты меня не будешь. Гусеницами по ребрам – закончили! Слышишь, Лукьянов? Трындец».
Марина подошла к окну и открыла его настежь. На улице только-только наступали сумерки. Было довольно прохладно – и она вспомнила, как говорила мама: пришел марток – надевай трое порток.
Мартовское дневное солнце обманчиво – чуть приласкает, а к вечеру напомнит о недалекой зиме. И все же пахло весной. Этот запах влетел, ворвался в квартиру сырым и свежим ветерком. Коварным таким. Она глубоко вдыхала эту приятную прохладу и сырость. Стояла так долго, закрыв глаза. Потом почувствовала, что замерзла, и захлопнула окно. В комнате было темно, но свет она зажигать не стала – легла на диван и укрылась теплым халатом. Хотелось спать, спать и долго не просыпаться. Она почти уснула, как вдруг резко зазвонил телефон. Она увидела – мама. Трубку не брать нельзя – мама начнет волноваться, сходить с ума.
Она чуть привстала, потянулась за телефоном, наконец нашарила его на журнальном столике и сказала:
– Да, мамочка, я тебя слушаю.
Мать тут же уловила что-то в ее голосе, конечно же, растревожилась, закудахтала, запричитала.
Марина повторяла, что она совершенно здорова, просто устала и просто уснула. Но мама не верила и продолжала выспрашивать, что случилось.
Наконец Марина прикрикнула, мама остановилась и выспрашивать теперь начала дочь. Мама, как всегда, ни на что не жаловалась, только сетовала, что очень скучает, уточнила, что не виделись они уже одиннадцать месяцев, и Марина, удивившись, спросила:
– А ты что, считаешь?
Мать печально усмехнулась.
– Я не месяцы считаю, доченька. Я считаю часы!
Марина начала что-то бормотать, мол, отпуск не дают, хотя она очень просила, но…
– Ты ж понимаешь, мамуль, весна! Вот летом, в июле. Тогда и пойду. Сейчас все так работают, мам. В таком режиме. Не веришь? Да точно, мам. Правда, конечно! Это – Москва. Ну, ты судишь по вашей сонной заводи. А здесь – бешеный ритм, все мчатся, спешат, наступают друг другу на ноги – и не только в переносном смысле, мамуль…
Мать охала, как всегда, спрашивала, зачем ей Москва, снова не понимала, не соглашалась и снова жалела любимую дочь.
– Слушай, Мариша, – вдруг осторожно сказала мама, – я… никогда с тобой об этом не говорила. Ты уж прости, если полезла не в свое дело…
– Ты о чем, мам? – недовольно спросила Марина.
– Прости, если я… неправа, – запинаясь, продолжила мать, – только вот… зря ты их так, доченька! Жалко их очень!
– Кого? – удивленно спросила Марина. – Ты вообще о чем, мам? Кого тебе жалко?
– Да теток этих, актрису, писательницу и докторицу. Зря ты их так. Хорошие тетки. Умненькие. Хлебнули достаточно – а тут еще ты… Размазала ты их, Марина! Просто по столу размазала. А зачем? Разве они кому-то плохое сделали? Сами несчастные. Кто, как не ты, их можешь понять? Сама ведь всего добилась. Из города нашего кто так успешно, как ты, жизнь построил? Хотя… Что говорить! Это соседи наши и подружки твои думают, что у тебя все хорошо. А я, мать, знаю. Чувствую! Как у тебя все несладко. Что у тебя, доченька, есть? Карьера твоя? Есть, правда. Только… Недоброе все это как-то… Нечеловеческое. С запашком. Чтоб так – и с людьми! Я понимаю – рейтинги… И все же, Маришка! Стоят ли эти рейтинги разбитого сердца? Ты хоть подумала, что эти тетки потом будут делать? Ну, как разбираться потом со всем этим? Актриса эта, Ольшанская – красавица такая! Глаза как озера. Все ее обожают. Нет, правда! Все наши бабы. А писательницу эту? Ну, Ипполитову, тоже все обожают. И книжки ее. Сколько надежды в них, сколько света! Прочтешь – и вся наша жизнь… не такой мрачной покажется. А врачиха? Скольким бабам надежду вернула? Скольких осчастливила? Сколько семей сберегла?
Марина молчала.
– Дочка! – продолжала мама. – Ну что дал тебе этот город? Счастье? Да нет. Семью, деток? Нет ведь, не дал. Ну, есть у тебя квартира. Машина. Да, есть. А семьи вот нет! И бабьего счастья тоже. Зачем ты уехала? Да, понимаю – столица. Возможности – да. Только вот… цена всего этого? А, Мариш?
– Хватит! – сказала Марина. – Это уж перебор, мам. Остановись!
– Это ты, дочка, остановись! – жестко ответила мать. – А то… как бы не было поздно, Марина!
* * *
Итак, на столе бутылка от виски «Блэк лэйбл». Пустая. Початая бутылка коньяка «Хеннесси 0,7» – полупустая, если быть точным. Ну, и еще порядочные запасы, выставленные на зеленом мраморном столике у окна. Там много всего и разного. Хватит надолго.
За окном сумерки, густые, плотные, не видно ни зги. Впрочем, за окно никто и не смотрит. Зачем? Зачем нужно смотреть в темноту, почти в черноту густого леса, на чернильное небо, усыпанное россыпями мелких, далеких звезд. На дольку лимонной луны. Незачем! Что нового они там увидят? Им хорошо здесь, дома. В теплой гостиной с мягким ковром, с потухшим камином, с молочным светом уютного торшера. Тихо играет блюз – Рэй-Чарльз. Совсем тихо. Аля лежит на диване и смотрит в потолок, чуть подпевая. Вероника свернулась калачиком, ноги у подбородка, руки обхватили колени. Она покачивает головой в такт мелодии и слегка улыбается. Почти незаметно. Женя спит на другом диване – ладонь под щекой, вторая рука на груди, словно она вот-вот поклянется и побожится.
Аля морщит лицо и сводит брови. Привстает с дивана на локоть.
– Ник! – зовет она Веронику. – Ты спишь?
– А? – Вероника встряхивает головой и с удивлением смотрит на Алю.
– А ты крепкая! – смеется Аля. – Не то что Братья Гримм. Сказывается деревенское прошлое, а, Ник?
Вероника трет глаза и, зевая, кивает.
– Ага. Наверное.
– А Женька сломалась. Интеллигенция! – хихикает Аля.
– А ты кто? – удивляется Вероника. – Ты уж у нас тоже – ик! – интеллигенция!
– Я – актриса! А это значит… Что не страшны мне ни горе, ни беда! Знаешь такую песню, Гиппократ?
