Женя ловила себя на мысли, что Маруську она все равно оправдывает. Или старается оправдать. Жалеет ее больше, чем Дашку. Старается подложить кусок послаще. Первой на ночь она всегда целовала Маруську. Дашка не ревновала – с ее-то огромным сердцем! А вот Маруська была ревнивая. Иногда было заметно, что Дашку она старалась подставить – неловко, по-детски. А Женя снова убеждала себя, что так старшая дочь старается привлечь к себе внимание и заслужить любовь отца. И снова оправдывала, оправдывала…
Дашка, умница, по счастью, была лишена какой-либо ревности вообще. Она искренне любила сестру и всегда ее защищала.
И только когда пропали сережки… Подарок младшей к четырнадцатилетию…
Дашка мечтала о них – смешные, совсем девчачьи стрекозки с зеленоватыми эмалевыми крылышками и стразиками, они были нежные, ненавязчивые и очень милые. Конечно, Никита купил их с превеликим удовольствием.
Дашка была счастлива. Она всегда умела радоваться – даже самой незначительной малости.
А Марусе, кстати, накануне, на два месяца раньше, на ее день рождения, был подарен компьютер – по ее же, собственно, просьбе.
А спустя два месяца стрекозки пропали. Обыскали, естественно, весь дом. Дашка была большой растеряхой. Потерять сережки на улице, одновременно обе – абсурд. И застежки там были хорошие. Никита как-то сразу напрягся и внимательно посмотрел на старшую дочь.
Маруська, поймав его взгляд, вдруг закричала:
– Что? Думаешь на меня?
Никита дернулся и вышел из комнаты. Женя бросилась утешать красную от злобы Маруську.
Дашка пошла к отцу и устроила ему настоящий скандал.
А пару недель спустя Дашка увидела стрекозок в ушах одной старшеклассницы.
Она подошла к ней и осторожно спросила, откуда у той сережки. И девица спокойно ответила, что серьги ей продала Маруська.
Дашка вернулась домой совершенно убитая и только к вечеру рассказала все Жене.
Женя пришла в ужас и обещала подумать, как разобраться с Маруськой. Тут Дашка, покраснев, тихо попросила мать не говорить о случившемся отцу.
Маруська, призванная к ответу, совсем не смутилась, тут же со всем согласилась и ответила незатейливо и просто:
– А были нужны деньги.
На Женин вопрос «зачем?» – Маруська противно хихикнула и «пошутила»: расходы!
И именно в эту минуту Женя окончательно поняла – все еще ПРЕДСТОИТ. И даже то, что она и представить себе, скорее всего, не может. Даже при всей ее бурной фантазии…
* * *
Аля – как называли ее домашние – лихо крутила руль и нагло обгоняла машины. Водители, возмущенные ее некорректным поведением на дороге, обгоняли ее, готовые обложить, как водится, шестиэтажным и всем знакомым шоферским матюжком. Но, узнавая ее, почти моментально, округляли глаза, открывали рты, и на их растерянных лицах тут же вспыхивали смущенные улыбки. Александра в ответ улыбалась и слегка махала рукой.
Она думала про своих сегодняшних визави. Странное дело! Взрослые тетки, умные, вроде… Да нет, разумеется, умные! И такие… лохушки. Ладно эта писательница – та еще ничего, держала лицо. Но эта профессорша! Ну, вообще – смех и грех. Краснеет, бледнеет – словно девственница перед первой брачной ночью. Теряется, трепыхается, отпор дать не может. И как она, вот интересно, со своими студентами? И пациентками? А с сотрудниками? Тоже робеет? А они, сегодняшние… Палец в рот не клади. Хамы такие! Будьте любезны! По собственным деткам знает – не дай бог, попадешь на язык… А на этих симпозиумах? Как она там заседает, и кто ее вообще будет слушать – такую овцу? Да еще бабу? Они же там тоже все… Бультерьеры, каких мало. А эта – маленькая, плюгавенькая, голосок как у девочки. И все туда же! По виду – учительница младших классов. Причем в сельской школе. Нет, наверняка умница. И все же чуднÓ…
Потом она вспомнила про Тобольчину, и настроение сразу испортилось. Знала, разумеется, что эта Марина – змея еще та. В Останкино Ольшанская человек бывалый. Зря подписалась, конечно. Все тщеславие неуемное. Чего тебе, Аля, мало? Славы, может быть? Денег, успеха? Чего ты поперлась к этой гадюке? Знаешь ведь, она из тех, что нароют самую гадость. И почти не веришь в ее обещания вырезать… Разве тебе нужен скандал, Аля? Сплетни, интриги, расследования? А? Что молчишь? А молчишь потому, что нужен! Чтобы снова заговорили, заверещали, зашушукались. Пожалели и посочувствовали – наша! Своя! У плиты и при швабре. И детки у нее – такие же, как у нас. Те еще детки. У нее, у королевы! Что ж тогда нам? И смотреть по телеку на твою свежую после подтяжки морду будут с утроенной любовью и придыханием – как же страдает наша родная! Милая наша, любимая! Что тебе, Алечка, надо? Всего и побольше? Не наелась еще, дорогая?
Да нет, наелась. В горле стоит. А что же мне надо? Хотите, родные, узнать?
Счастья мне надо! Бабского, нормального. Пресного и обыденного. Хотя бы чуть-чуть. Самую малость. Не заслужила? Наверное…
Родители-ленинградцы всю молодость – лучшую часть жизни – провели в гарнизонах. Хорошая была семья! Настоящая советская: папа-военный, мама-учительница. Подходили друг другу, как ботинки на обе ноги. Мама, не раздумывая ни минуты, бросилась вслед за отцом. Ее, благополучную, профессорскую дочку, не пугали дальние края, убогое жилье, отсутствие комфорта и нормальной жизни. Была она девочкой нежной, избалованной, залюбленной – папа, мама, бабушка с дедом и нянюшка Тоня. Лидочка в детстве много болела, и вся семья порхала над ней, как бабочки над капризным цветком. Профессорская квартира с окнами во всю стену, старинная мебель, светильники на бронзовых ножках. Темные картины – портрет бабули, известной питерской красавицы. Белая супница в розовый цветочек, пирожки с мизинец к бульону с кореньями. На Пасху пекли куличи с цукатами и делали пасху – в старинной деревянной форме. Изюмом бабуля выкладывала буквы – «ХВ».
Тихая Лидочка, хорошенькая, как куколка, мечтала учить детишек. Непременно – малышей. Вкладывать доброе и вечное – терпеливо, с любовью и нежностью. Помнила слова бабули – что заложишь с младенчества, то и получится из человека.
А в восемнадцать влюбилась. Да как не влюбиться? Красавец был парень. Курсант! Плечи широкие, улыбка белозубая, глаза синие… И семья замечательная. Папа, Борис Самсонович Ольшанский, – известный артист, красавица-мама, Нина Захаровна, – директор школы. Той самой, куда мечтала попасть наша Лидочка.
Муж Андрей потом говорил:
– Увидел тебя и сразу – как голову потерял. Тоненькая, беленькая, завитки на затылке. Глаза перепуганные – как у ребенка.
– Почему перепуганные? – смеялась Лидочка. – Я ничего не боялась!
После скорой свадьбы – жених заканчивал училище и торопился жениться – поселились у Лидочки на Театральной площади. А через полгода молодые объявили родне, что уезжают. Все тут же засуетились, принялись подключать обширные связи – необходимо оставить детей в Ленинграде! Куда Лидуше с ее слабым здоровьем? Но нет – молодые твердо решили служить. Именно там, в далеком гарнизоне. Пройти весь путь, что положено. От лейтенанта до генерала. Точка. Ни слезы мамы и бабушки, ни увещевания отца и деда, ни уговоры свекрови и свекра – ничего не помогло!
