— Что ты, дядя, блажишь, дергаешься от ерундовой боли? Заставь тебя рожать, перенести муки, которые твоя жена сдюжила, — наверное, отгрыз бы свой уд, сжевал да проглотил. Ерой колфозного труда! — обругала его Нюраня.
Они, куряне, всеобщей коллективизации новые труженики, так говорили: вместо «колхоз» — «колфоз». И дядя был «колфозным» бригадиром, мелким начальником. Мелкие всегда самые гадостные. Кляузу накатал, хотя к Нюране регулярно на перевязки являлся, но она его в конец очереди ставила.
— Есть мнение, — говорил проверяющий, — что вы оказываете помощь, вам по рангу не положенную. — Он заглянул в блокнот, картинно распахнутый на столе, и прочитал: — Врачебную. А по-вашему медицинскому статусу обязаны только доврачебную!
— Вы совершенно правы, — бледные губы Ольги Ивановны задрожали. Под столом она теребила носовой платочек. — Но если мы не можем отказать… конечно, если не можем…
Нюраню батистовый платочек Ольги Ивановны, утирочка носовая, которой она дорожила, потому что там инициалы погибшего мужа были вышиты, а теперь на нитки рвала, взбесил.
— Ах, тудыть-растудыть! — вскочила Нюраня. — Как вас?
— Емельян Афанасьевич Пирогов. Я уже представлялся.
— Пошли! Представлялся он!
Нюраня схватила его за плечо, оторвала от стула, поволокла к выходу из комнаты. Емельян Афанасьевич был крепким мужиком, но и Нюраня не из слабых. Китель его вздернулся, и воротник наполз на лицо.
У двери Емельян Афанасьевич все-таки вырвался, одернул китель и рявкнул:
— Что вы себе позволяете?!
— Дык иди! Скажи им! В колидоре человек десять да на улице тридцать! Скажи им, что тут по штату только акушерка! Спроси, кто рожат! Остальных в Курск за врачебной помощью отправь. Как они свои дела домашние да колхозные бросят? На чем поедут? Может, на твоей лошади, что сейчас нашего Орлика бесценного овсом объедает, а дядя Коля слезы льет?
— Попрошу… попрошу ваши документы! — выпалил Емельян Афанасьевич.
— Документы ему! — еще пуще зашлась Нюраня. — Али я не видела, на какие ты документы, — она захватила свои груди ладонями снизу и потрясла, — пялисся! Так и пялится, Ольга Ивановна, так и пялится!
Емельян Афанасьевич, пригвожденный неопровержимым фактом, застыл с открытым ртом. Нюраня продолжала кричать, что у них крайняя недостача медикаментов, ваты, бинтов — самого элементарного и необходимого. Что многие инструменты ржавые, а иголки для инъекций тупые («Тебя бы, проверяльщик, ими поколоть!»), что операций сложных они не делают, а каждого пациента в журнал записывают («Возьми-ка почитай! По сорок человек в день обращаются!»), что вправить вывих или зафиксировать перелом костей без смещения, рану обработать и зашить любая медсестра может и обязана…
Нюране нечего было терять — родители погибли, любимый женился на другой, учиться на врача мечтать не приходилось.
Ольга Ивановна, наблюдавшая схватку, вначале испуганная до обморока, вдруг подумала, что они, Анна Еремеевна и Емельян Афанасьевич, в сущности, еще молодые люди, задиристые и горячие, она же, как взрослая женщина, должна остановить это глупое противоборство.
— Емельян Афанасьевич! — подошла к ним Ольга Ивановна. — Позвольте пригласить вас разделить с нами трапезу, то бишь отобедать.
Нюраня фыркнула и получила быстрый грозный взгляд начальницы.
— Вначале, если не возражаете, я покажу вам наши владения. Анна Еремеевна тем временем сообщит пациентам, что сегодня приема не будет, а затем поможет Евдокии накрыть на стол.
Нюраня издала протестующий хрюкающий звук. Минуту назад яростная, всклоченная, под взглядом начальницы присмирела, покорно кивнула, даже как будто ростом ниже стала.
Эта смена состояний Нюрани настолько поразила Емельяна, что всю последующую жизнь он безуспешно надеялся увидеть повторение.
Емельян к ним зачастил. Приезжал с гостинцами. По наущениям Нюрани (вместе с ней) ездил по селам и наганом тыкал в харю мужикам, которые жен истязали, а бабам, которые плохо за ребятишками смотрели, обещал тюремное содержание.
Хорошее было время: начало лета, степь зеленела и цвела. Что твое море райское. Нюраня, привыкшая к окружению лесов, побаивалась просторов, и Емельян, обнимая Сибирячку за мускулистую талию, погоняя лошадь, кричал во весь голос: «Про-рвё-мси!»
Емельян был прост, незамысловат, не очень умен, скорее сметлив на бабий манер. Ведь женщине редко даются премудрости математики, зато она держит в голове сотни мелких хозяйственных забот, помноженных на календарные уроки и климатические зависимости. Внешностью Емельян обладал тоже невыдающейся — среднего роста, жидковолос, белобрыс, с ранними залысинами. Он был незапоминающимся мужчиной и обратил свою незаметность во благо — в НКВД пребывал на мелкой должности, вроде порученца, находился в тени, бури, сотрясавшие властные органы, проносились над его головой.
Предложение руки и сердца Емельян сделал уже в третий свой приезд. Нюраня в ответ только фыркнула.
— А если тебя, девицу сомнительного происхождения и прошлой жизни, не имеющую документов, к ногтю прижать?
Нюраня не испугалась угрозы, только презрительно удивилась:
— Неужели ты на это способен?
— Ради любви и чувств люди на многое способны.
— Что ты знаешь о любви? — горько вздохнула Нюраня, вспомнив Максимку, чьи прикосновения заставляли ее трепетать каждой жилочкой. От редких, по ее противлению, объятий и поцелуев Емельяна ничего не трепетало.
— Больше, чем хотел бы, знаю, — ответил Емельян. — Иссушила ты меня, Сибирячка. Выходи за меня! Под мою защиту. Волосу с твоей головы не дам упасть и по гроб жизни стану беречь тебя.
Нюраня неожиданно задумалась. Сорвала полевой цветок и принялась медленно отрывать от него листочки, потом лепестки.
— Через неделю приезжай, — наконец заговорила Нюраня. — Ответ дам. Хотя постой! Наперед скажу. Хороший ты человек, Емеля, не семи пядей, но добрый, не могутный, да и не подлый. Только нет у меня к тебе сердечной тяги.
— Стерпится, слюбится.
— Разве что. — Нюраня встала с завалинки, на которой они сидели, отряхнула юбку и повторила: — Через неделю.
Ольга Ивановна, которой она призналась, что Емеля сделал предложение, спросила:
— Вы его любите?
— Ничуточки.
— Тогда зачем? Хотя в нынешних обстоятельствах… бывают… случаются… крепкие браки по расчету.
— Точно! — воскликнула Нюраня и стукнула себя по лбу. — По расчету! Я все слово это вспомнить не могла, в голове «баш-на-баш» вертелось.
Она и Емельяну, когда тот явился взволнованный, в новой форме, в сапогах, подстриженный и чисто выбритый, заявила:
— Выйду за тебя по честному расчету. Коли выйду, то верна буду. Могилами родителей поклянусь. Те могилки мне вдесятеро святы, потому что не довелось пролить на них дочериных слез. От тебя же попрошу содействия в исполнении моей самой крепкой мечты. Я доктором хочу стать, в Курске институт открывают, помоги поступить.
