Меж тем муж, Иван Алексеевич, болел да болел. Ну а Прасковья… Прасковья рожала да рожала. Каждый год она приносила по дочери: вслед за Марией Феодосия, потом Катерина, вслед за ней Анна, а за Анной — Прасковья. Каждый раз восприемниками от купели бывали Петр и Татьяна Михайловна. Правда, к тому времени отношения меж тетушкой и племянником несколько охладели (Петр никому не прощал даже попытки заступничества за Софью, а Татьяна такие попытки не раз делала), Прасковья с удовольствием сменила бы крестную мать, однако тут уперся муж. Прасковья его пожалела и не стала спорить.
Однако она была немного обижена, когда при крещении обоих сыновей Петра (Алексея и Александра) тот не позвал брата в восприемники от купели. Ими стали в первый раз патриарх Иоанн с той же Татьяной Михайловной, во второй — келарь Троице-Сергиевой лавры с царевной Натальей Алексеевной, любимой сестрой Петра.
А впрочем, ни в чем ином обид от деверя она не видала. За Иваном по-прежнему оставался его титул; имя его упоминалось во всех актах государственных; он по-прежнему имел свой двор, своих царедворцев, являлся народу в торжественных случаях в полном порфироносном облачении, участвовал в приемах послов и в церковных празднествах, как и требовал его царский чин.
Словом, все было бы хорошо, но, к несчастью, обе старшие царевны не зажились, умерли во младенчестве, опечалив родителей — Ивана, Прасковью и Василия — донельзя. Причем больше всех страдал именно человек, который не имел к рождению Марии и Феодосии никакого отношения. Иван Алексеевич был так удручен потерею доченек, что не смог сего пережить. Его разбил паралич — руки и ноги отказывали. Однако он исправно посещал богомолья, а 6 января 1696 года задумал идти с крестным ходом на иордань на Москву-реку. Прасковья словно бы чуяла недоброе — молила, отговаривала… Да где там, его разве уймешь! Он был истов в православии своем.
Ну и что? Трех недель не минуло, как царь Иван умер скоропостижно.
Прасковья Федоровна осталась вдовой: Катюшке, любимой дочери, пять лет, Анне-молчунье три, болезненной Прасковьюшке — только два годочка.
После торжественного отпевания тело царя Ивана Алексеевича было перенесено в собор Михаила Архангела. Шесть недель стоял там гроб, а потом был погребен рядом с могилою царя Федора Алексеевича.
Петр явился в Прасковьины кремлевские палаты, глаза у него были на мокром месте. Прасковья рыдала истово — она по-своему любила мужа, хоть мужем ей царь Иван, сказать по правде, так ни разу и не стал. Петр обнял ее, прижал к груди, и она долго мочила слезами его кафтан иноземного покроя.
— Не печалься, — бормотал деверь. — Говорил же — не оставлю тебя. Деверь невестке — обычный друг! Ты только, — поглядел прямо в глаза с намеком, — о нашей дружбе не забывай. Ты только, — поглядел еще пристальней, — помни о том, кто ты! Ни в чем нужды знать не будешь ни ты, ни дочки твои. Выбирай любой дворец, где похочешь жить.
Подумав, она выбрала Измайлово.
Это подмосковное село было очень любимо царем Алексеем Михайловичем, который прилагал много забот для улучшения его хозяйства. Разбиты были там огромные пашни и сенокосы, заведены обширные сады и огороды, пасеки и хмельники, посажена роща на сто пятнадцать десятин, запружены плотинами реки и ручейки ради мукомольных мельниц, выкопано двадцать прудов, поставлены льняной и стекольный заводы… Да много чего было устроено в Измайлове, отчего стало оно местом прибыльным, изобильным и очень удобным для жилья.
Впрочем, в собственность царице Прасковье перешел только измайловский дворец. Такого огромного количества прислуги, как при жизни мужа, у нее, конечно, больше не было. Не по чину честь вдовице! А для жизни она получала только оклад содержания деньгами и припасами. Впрочем, деверь для невестушки не поскупился. К тому же к ней исправно поступали доходы с псковской, ставропольской, копорской, нижегородской вотчин. Поскольку в ее владении было около двух с половиной тысяч посадских и крестьянских дворов, жизнь у Прасковьи была вполне привольная. Ее можно было бы назвать и счастливой, кабы… кабы не грянула над ней страшная беда.
Петр затеял Азовский поход и призвал в армию множество народу, в числе которого находились и бывшие служители царя Ивана Алексеевича, ныне оказавшиеся вне дворцового регламента. В числе таких «неприкаянных служителей» был и… Василий Алексеевич Юшков. Душа Васенька, свет очей Прасковьи, радость ее жизни! Радость единственная, ибо ни одну из своих дочерей, даже и милашку Катюшку, она и вполовину не любила так, как любила их отца.
Прасковья при сем известии на какое-то время лишилась не только дара речи, но и рассудка. Потом малость очнулась, перестала рыдать и призадумалась. Вспомнились намеки Петра, его пристальные взгляды. Неужто это происки его, ревнивца? Быть сего не может! Или… может? Главное дело, никак нельзя было узнать, выспросить: Петр из Москвы отбыл с войсками, к нему не пробьешься. Прасковья в своем неистовом горе готова была ринуться вслед за царем, однако брат Василий Федорович Салтыков, который исполнял в Измайлове обязанности дворецкого и руководил всем ее хозяйством, кое-как отговорил: не можно так себя позорить! К тому же потребовать царя к ответу — значит восстановить его против себя.
Юшков тоже возмутился тем, что царица намерена его защищать своей пышной грудью. Он, конечно, по чину спальник, однако не постельная игрушка, а мужчина!
Прасковья вытаращила глаза. Ему двадцать один год, он отец ее дочерей, но для нее он все тот же мальчик — с худощавым, горячим телом, порывистый, неуемный, любимый до слез и необходимый, как сама жизнь. Казалось, что умереть легче, но все же нашлись силы, хватило последнего бабьего ума — не спорить. Не спорила, не перечила, смирилась. Решилась на разлуку — обливаясь слезами, вопя, будто по мертвому, отпустила Василия в полк и принялась кое-как избывать ожидание.
К чести Василия Юшкова следует сказать, что он оказался хорошим солдатом. Он был записан в Семеновский полк сержантом и в этом чине принял участие в походах под Азов и Керчь, а в 1700 году сражался под Нарвою. Несколько раз ему приходилось близко видеть царя, и то ли казалось Юшкову, то ли в самом деле так было, но будто бы Петр к нему присматривался как-то особенно, у полковых командиров придирчиво узнавал, как сей сержант сражается, а получая весьма одобрительные отзывы, морщил свое подвижное лицо не то насмешливо, не то недовольно.
Во время баталий хранили Василия милость небес и молитвы Прасковьи: пули его не тронули, вражий штык не коснулся. А что натерпелся он солдатского лиха, так ведь война, кто от сего убережется? По счастью, он принадлежал к числу тех людей, кои довольно быстро приспосабливаются к любой обстановке — «применяются к местности», как говорят опытные вояки, — а потому служба ему не была в особенную тягость.
А вот Прасковья никак не могла «примениться» к разлуке. Она заболела — настолько тяжело, что лекари затревожились о ее жизни. О болезни той стало известно Петру, как стало известно и о причине хвори.
Что и говорить, он не привык упрекать себя за поступки, совершенные в порыве чувств, ибо почти все свои деяния свершал именно побуждаемый порывом, а не трезвым расчетом. Однако сам-то он про себя знал, что толкнула его призвать Юшкова именно неприкрытая ревность. К Прасковье он испытывал особенное чувство, в котором мешалось братское обожание с мужским желанием. Женщин в его постели перебывало несчетно, сердце его было занято другой, а все же не мог он забыть тех коротких минут, проведенных с невесткой в ее первую брачную ночь. Не потому, что такую уж особенную сласть изведал, — слишком быстро все случилось. Да и кто он был тогда? Мальчишка вовсе уж несмышленый, ничего в истинной сласти не понимавший! А прежде всего потому помнилась та ночь, что блудом с женой брата — осуждаемым, кошмарным, непристойным деянием, достойным анафемы! — он поистине сотворил благо, спас и честь, а может статься, и жизнь безвинного существа. Пути Господни неисповедимы — Петр, ни во что никогда не веривший, кроме как в слепой случай, после той ночи постигнул сие совершенно твердо. Для него встреча с Прасковьей стала странным житейским уроком, и он был благодарен невестке за сей урок, за трогательную красоту ее и за доверие, за ту нежную преданность, которую она всегда с тех пор к нему выказывала. И теперь, прознав о ее болезни, вызванной разлукой с любовником (с любимым!), Петр хмуро устыдился и пожалел бедную женщину, можно сказать, дважды овдовевшую. Ну что он, в самом деле, как собака на сене? Пускай Прасковья наслаждается с этим своим… как его там… тем паче что храбрец исправный, доказал мужество свое не токмо в постели, но и на поле брани!
