Позднее Надежда Васильевна так рассказывала об эвакуации: «Ох, и вспомнить жутко, как я родину свою оставила… Была в тифу, а после, от моря да от горя, слезами заливалась. Американский адмирал Маколи через море перевез меня на миноносце. А я и воду-то раньше только с нашего бугра видела…»
И вот через несколько мучительных суток, стоивших многим людям жизни (на судах почти не было ни воды, ни продовольствия, ни медикаментов, свирепствовали голод и болезни), — впереди Босфор, огни Константинополя, высадка на берег.
Чужая земля.
Турция.
Кажется, так страшно Надежде не было никогда. То есть она понимала, что им с Николаем ради спасения жизни ничего не остается, кроме эмиграции, а все же хоть куда-то в другое место, только бы не в Турцию! Она никогда не бывала в этих краях, однако с ними оказались связаны весьма тягостные воспоминания из ее прошлого.
Тогда Надежда была еще не знаменитой певицей, не «божественной Плевицкой», а мятущейся Дежкой, рвущейся к пению, пению, пению. Вскоре после того, как матушка Акулина Фроловна забрала шалую дочку из балагана, она увезла ее в Киев, к сестре. И первое, что сделала там Дежка, это сбежала в хор, которым руководила Александра Владимировна Липкина. У них было семейное «предприятие» (муж, Лев Борисович Липкин, служил в хоре аккомпаниатором), причем очень приличное: с Липкиными жила мать Александры Владимировны и ее племянница-сирота, и все они были люди богобоязненные. А что петь хору порою приходилось в кафешантанах — так ведь главное не где петь, а как петь и что петь. Когда хор приехал на гастроли в Курск, встречи с бедной мамой Дежке было не избежать, так же, как и порядочной от нее выволочки. К счастью, выволочка была только словесной, потому что «благонадежность» Александры Владимировны убедила Акулину Фроловну, что на пути у непутевой дочери («Ваша Дежка с талантом, мы ее вымуштруем, она будет хорошей артисткой!» — уверяла та) становиться не следует. Матушка благословила дочку в «арфянки» и отбыла восвояси в деревню Винниково, а хор продолжил гастроли по волжским городам, добрался до Царицына, потом до Астрахани, и там… там случилось нечто страшное. Тоненькую, беленькую, изящную, словно девочка, молоденькую и красивую Александру Владимировну… украли! Украл ее какой-то богатый турок (а может, перс), который питал слабость к таким вот нежным блондинкам, и увез на своей яхте не то в Стамбул, не то еще куда-то вроде того. Надо сказать, что в ту пору русских красавиц в южных городах частенько похищали и продавали в восточные гаремы. Вот такая участь и постигла милую Александру Владимировну — к великому горю ее мужа, который от этого удара так и не смог прийти в себя. А Надежда на всю жизнь сохранила страх перед «турками». И вот теперь ей предстояло с ними жить!
Не зря говорила матушка: лукава жизнь, бес полуденный… Воистину так!
Военных поселили на острове Галлиполи, во временном военном лагере. Тем, у кого были семьи, позволили разместиться в Константинополе.
Турки там были как-то не слишком заметны… Всюду русские, русский язык, русские вывески, русские нравы. Улица Пера, кривой коридор, по вечерам беспорядочно освещаемый электрическими огнями, стала «нашей улицей». Русские рестораны вырастали один за другим. Некоторые из них были великолепны: залы в два этажа, первоклассная кухня, оркестры, каких Константинополь никогда не слыхал. Вот на окраине «Стрельна», а вот «Гнездо перелетных птиц», где выступали Аверченко и Свободин, собравшие блестящий артистический ансамбль. По улицам ходил картонный гигант с красным носом и в цилиндре. За ним по пятам — целая толпа. Это была живая реклама русского кабачка «Черная роза».
Русские дамы — образованные, элегантные, говорящие на пяти языках, — нашли хороший заработок в этих ресторанах, придавая им пышность, элегантность, изящество. Вообще, только русские создали в Константинополе городскую жизнь. Ставились спектакли, проходили литературные вечера, диспуты на тему: где бы был теперь Чехов, «у них» или «с нами»…
Русские завезли в Константинополь и свое поветрие: лотошные клубы. Их появилось свыше четырехсот. В среднем в день играло до двенадцати тысяч человек. Но слишком дорого стало ладить с полицией, направо и налево требовавшей взятки, и тогда два беженца решили открыть кафародром.
Это слово греческое, однако изобретение было совершенно русское — тараканьи бега! Ростовское скаковое общество, вывезшее в Константинополь своих скакунов, прогорело из-за дороговизны кормов. Тараканов держать значительно дешевле!
Собственно, кафародром — это стол, на котором устроены желобки. По желобкам бегут тараканы, запряженные в проволочные коляски. Обычные черные тараканы, только невероятной величины, испуганные электрическим светом, мчатся со всех ног. Вокруг жадная любопытная толпа с блестящими глазами…
Конечно, всякое явление такой жизни тем было и дорого обитателям Константинополя, что оно было временным. Все не переставали надеяться и ждать, что это вот-вот закончится. Город полнился слухами, то и дело пробегала электрическая искра какой-нибудь сенсации. То враз в трех иностранных газетах появлялось известие, будто 30-тысячная армия Врангеля готовится к вторжению в Россию. То разносился слух, что Совнарком переехал из Москвы в Петербург. То говорили о происшедшем в Москве перевороте. Знакомые при встрече на улицах донимали друг друга вопросами: правда ли, что умер Ленин? Из России являлись новые и новые беженцы, которые привозили слухи один нелепее другого. Например, один человек рассказывал, что видел солдата армии Буденного в каракулевом дамском саке!
Словом, жизнь в самом Константинополе была еще ничего. Но в лагере на острове Галлиполи (в голом поле, как говорили русские)… Это было чистилище, врата ада! Длились мучения год, и наконец командование — барон Врангель, генерал Кутепов и другие руководители только что образованного Русского общевойскового союза (РОВС), который пришел на смену русской армии, — нашло возможность увезти своих соотечественников из негостеприимной Турции. Принять эмигрантов и дать им работу согласились Югославия, Болгария, Франция, Греция, Чехословакия. Русские смогли уехать из «голого поля». В числе других были супруги Скоблины.
Да-да, они уже обвенчались к тому времени (посаженым отцом стал сам генерал Кутепов), и, наверное, это было самое отрадное событие за год «галлиполийского сидения». Теперь Надежду называли «мать-командирша». То было не просто привычное прозвище для жены командира. Почему-то всем казалось, что невысокий, худощавый Николай Скоблин находится если не под каблуком у своей статной, громогласной супруги, то во всяком случае шагу лишнего не сделает, слова лишнего не скажет без совета с ней. Это ему охотно прощали, потому что, подобно другим офицерским женам, его жена стирала, готовила на всех, ухаживала за больными, утешала отчаявшихся. Кроме того, песни Надежды Плевицкой помогали эмигрантам прижиться в Константинополе и скрашивали самые тяжелые дни «галлиполийского сидения». И Скоблин уже начинал понимать, что в новой жизни, которая начнется для них за пределами Турции, благосостояние их семьи будет зависеть прежде всего от Надежды.
Сначала вместе с частью корниловцев Скоблин и Надежда Васильевна обосновались в Болгарии, в небольшом городке Горно-Панчирове. Плевицкая сразу начала ездить с гастролями по стране, и песни ее имели огромный успех, потому что братья-славяне, болгары, прекрасно понимали, а главное, чувствовали, о чем она поет. Чувства, впрочем, чувствами, а концерты давали неплохие сборы. Значит, было на что жить.
