Они останавливаются на красный свет в Бэндоне, и Джозеф говорит:
– Я здесь выйду.
– Здесь? – Миссис Тваймен смотрит вокруг, словно видит этот город впервые.
Джозеф вылезает из машины. Она все еще держит руку в сумочке.
– Есть такое понятие – долг, – произносит она. – Чувство долга.
Голос у нее дрожит; видно, что внутренне она бушует.
– Я ведь ему говорила, чтобы он тебя не брал. Я говорила: зачем нанимать того, кто бежит из своей страны, как только там запахло жареным? Такой человек не понимает, что такое долг, ответственность. И никогда не сможет этого понять. И вот, пожалуйста.
Джозеф стоит, придерживая дверцу.
– Надеюсь, я больше никогда тебя не увижу, – говорит она. – Дверь закрыл немедленно.
Три дня он проводит на скамейке в автоматической прачечной. Изучает трещины на потолочной плитке, с закрытыми глазами наблюдает, как цвета перетекают один в другой по нижней стороне век. В барабанах сушилок крутится одежда. Долг – нравственные обязанности человека, выполняемые из побуждений совести. Жена Тваймена была права. Что он в этом понимает? Он думает о сердцах, упрятанных под землю, о том, как бактерии прогрызают в них микроскопические лабиринты. Разве захоронить эти сердца было безнравственно, не по совести? Спасайся, говорили ему. Спасайся. Он кое-чему научился в «Оушен Медоуз», но научился не до конца.
Голодный, но не чувствующий голода, он идет, ускоряя шаг, к югу по грязной сырой траве. Вокруг шумят деревья. Свист шин на мокром асфальте означает приближение автомобиля или грузовика; тогда Джозеф сворачивает в лес, кутается в одеяло и ждет, пока машина проедет.
До рассвета он возвращается в поместье Твайменов, пробираясь через заросли позади хозяйского дома. Дождь прекратился, облака рассеялись, и конечности Джозефа начинают чувствовать свет. Он поднимается на небольшую прогалину, где похоронил сердца кашалотов, устраивает себе постель из лапника и лежит в этих ветках над погребенными сердцами, наполовину погребенный сам, наблюдая за звездами, которые вершат круг по небу.
Я стану невидимкой, решает он. Работать буду по ночам. Если соблюдать осторожность, меня никогда не застукают; буду жить, как ласточки на водостоках, как насекомые на лужайке, словно падальщик, скрытый от глаз, слившийся с местностью. Деревья будут гнуться на ветру – и я согнусь вместе с ними; будет падать дождь – и я упаду вместе с ним. Это все равно что исчезнуть.
Здесь теперь мое жилище, думает он, оглядываясь по сторонам. Вот до чего я дошел.
Утром он раздвигает лапник и смотрит вниз, в сторону хозяйского дома: на лужайке стоят два фургона, к стене прислонены лестницы, а на крыше видна маленькая фигурка присевшего на колено человека. Другие люди возят на тачке в дом коробки и настил. Слышится бодрый перестук.
На тенистом склоне в прелой листве Джозеф находит грибы. На вкус они как ил, желудок болит, но он глотает их все, проталкивая по пищеводу.
В ожидании сумерек он сидит на корточках и наблюдает, как на деревьях медленно собирается туман. Когда наконец темнеет, он идет вниз по склону к сараю рядом с гаражом, берет мотыгу и прячется за ящиком с семенами. Ощупью находит бумажный пакетик, прячет в карман брюк и возвращается обратно через заросли папоротника на мокрую, усыпанную хвоей лесную прогалину, на свой маленький участок, окруженный стволами деревьев. В тускло-серебристом свете он вскрывает пакетик. Семян там горсти две, есть мелкие и черные, как чертополох, есть плоские, белые, есть круглые и темные. Он убирает их в карман. Затем встает, поднимает мотыгу и вонзает ее в землю. Поднимается запах: сладковатый, густой.
Всю ночь он ворошит землю. От кашалотовых сердец не осталось и следа. Почва черная, пахучая. В свете ночи поблескивают земляные черви. К восходу он вновь засыпает. Шею облепляют комары. Ему ничего не снится.
Следующей ночью указательным пальцем он проделывает в почве небольшие углубления и бросает крошечные бомбы – по одной в каждую лунку. Ослабев от голода, он вынужден часто прерываться на отдых; если резко встать, перед глазами все расплывается, небо клонится к горизонту, еще немного – и можно упасть без сознания. Он съедает немного семян и воображает, как они прорастают в животе, стебли поднимаются к горлу, а корни разрывают подошвы башмаков. Из носа течет кровь; на вкус – как медь.
Среди одичавшей клюквы он находит ржавое ведро. Поблизости протекает небольшой быстрый ручей, разделяющийся на потоки между валунами на пляже. Набрав воды, Джозеф катит ведро на тележке вверх по склону, к своему огороду, расплескивая и проливая драгоценную влагу.
Питается он водорослями, раками, орехами, морошкой; однажды съел дохлого морского ерша, прибитого к берегу приливом. Собирает на скалах мидий и варит их в ржавом ведре. Иногда среди ночи он спускается к лужайке и собирает одуванчики. Они горькие, желудок перехватывает спазм.
Рабочие заканчивают ремонт кровли. В поместье прибывают люди. Однажды после полудня возникает миссис Тваймен и сразу погружается в водоворот дел; одетая в костюм, она кружит по террасе, а какой-то молодой человек ходит за ней по пятам и делает записи в блокноте. Ее дочь в одиночестве долго бродит по дюнам. Начинаются празднества, карниз украшен бумажными фонариками, в беседке оркестр играет свинг, по ветру летит смех.
После нескольких часов размахивания мотыгой Джозеф ухитряется сбить с низкой ветки синицу. Глубокой ночью он поджаривает птаху на крошечном костерке. Даже не верится, как мало в ней мяса: одни косточки да перо. Вкуса – никакого. Теперь, думает он, я и впрямь дикарь, убиваю мелкую дичь и зубами отрываю жилы от костей. Застукай меня сейчас госпожа Тваймен, она бы нисколько не удивилась.
Если не считать ежедневных походов за водой для полива семян, Джозефу не остается ничего, кроме как сидеть и ждать. Запахи леса струятся меж стволов, как реки: запах роста, запах гниения. Вопросов было много: достаточно ли прогрелась почва? Не проращивала ли мать семена в горшочках, прежде чем пересадить их в грунт? Сколько солнца нужно всходам? А сколько воды? Что, если эти семена были просрочены или испорчены – оттого и завернуты в бумагу? Он опасается, что ржавчина из ведра повредит растениям, и по мере сил соскребает ее осколком шифера.
Воспоминания всплывают сами по себе: три обгоревших трупа в дымящихся обломках «мерседеса», черный жук, ползущий по сломанной руке. Отрубленная голова мальчика валяется в красной пыли; мать Джозефа, тяжело упираясь ногами, толкает через двор тачку с компостом. На протяжении тридцати пяти лет Джозеф следовал за спокойной, безопасной нитью, проходящей через всю его жизнь, – нитью, которая была скручена для него, определяла его судьбу. Поездки на рынок, поездки на работу, рис с перцем на обед, столбцы чисел в гроссбухе: это и была жизнь, понятная и естественная, как ежедневный восход солнца. Но в итоге нить оказалась иллюзией. Не было никакой путеводной нити, никакой правды, которая могла бы определить жизнь Джозефа. Он – преступник; его мать была огородницей. Оба они оказались смертными, как и все остальное, как розы в саду, как киты в море.
