До темноты он так и лежит на дорожке. Во лбу стучит боль. Он наблюдает за сиянием звезд в их тусклой бесконечности, за их витиеватостью и сплетениями, их беспрестанным сверканием и думает о словах той женщины: какой же урок он должен извлечь?
К утру четыре из пяти кашалотов погибают. Со стороны дюн они видятся флотилией черных подводных лодок, севших на мель. Кашалоты огорожены столбиками с желтой лентой, а толпа все разрастается, появляются новые зрители, все гражданские: дюжина девочек-скаутов, курьер, мужчина в брогах, позирующий перед камерой.
Туши животных распухли от газов; бока обвисают, как сдувшиеся шарики. Белые перекрестные штрихи шрамов на спинах китовых трупов напоминают следы жутких ударов молний, отметины от сетей, в которых кашалоты запутались сами. Первую и самую крупную особь – самку, выбросившуюся в нескольких сотнях ярдов севернее других, – уже обезглавили, ее челюсть обращена к небу, зубы размером с кулак облеплены пляжным песком. При помощи цепной пилы и длинных ножей люди в халатах снимают жир с боков. Джозеф видит, как они вытаскивают запотевшие пурпурные мешки – должно быть, органы. Поблизости топчутся зеваки; на глазах у Джозефа некоторые забирают на сувениры тонкие полоски кожи, похожие на серый пергамент, пряча их в кулаках.
Специалисты в лабораторных халатах трудятся над ребрами самой крупной особи, извлекая в конце концов что-то похожее на сердце – громаду поперечно-полосатых мышц, собранную в клапан на конце. Лишь вчетвером им удалось перекатить этот ком на песок. Джозеф дивится его величине; возможно, у этого кашалота большое сердце или, может, у всех кашалотов такие огромные сердца, но это размером с самоходную газонокосилку. Протоки внутри настолько велики, что в них можно просунуть голову. Один из специалистов проткнул сердце иглой, взял пробу ткани и поместил в контейнер. Его коллеги уже снова копошатся в полости кашалота, слышится звук включенной пилы. Специалист со шприцем присоединяется к остальным. От лежащего на песке сердца поднимается легкий пар.
В лесу на дюнах Джозеф находит женщину из полиции – та подкрепляется сэндвичем.
– Это сердце? – спрашивает он. – То, что они там оставили?
Она кивает:
– Думаю, да. Теперь они займутся легкими. Надо проверить, нет ли там инфекции.
– А что сделают с сердцами?
– Сожгут, наверное. Все сожгут. Чтобы запаха не было.
Он копает весь день. Место выбирает скрытое лесом, на холме, с видом на западную границу хозяйского дома и полосу лужайки. У себя за спиной сквозь лесные заросли он видит лишь океан, мерцающий между верхушками деревьев. Даже в сумерках он все еще работает в белом пятне света, поставив фонарь чуть в стороне. Грунт здесь песчаный, влажный, но копать тяжело – очень много валунов и корневищ. Такое чувство, будто по груди расползаются трещины. Когда он кладет лопату, пальцы не разгибаются. Мало-помалу яма начинает скрывать Джозефа; землю он выбрасывает наверх.
Глубокой ночью, с брезентом, лопатой, пилой, а также ручной лебедкой, хранящейся под задним сиденьем хозяйского пикапа, он, тихонько бренча этими железками, едет по лужайке за домом, а потом по узкой тропинке до пляжа. В свете фар березовая рощица с пострадавшими от шторма подвязанными стволами напоминает связки переломанных костей; ветки царапают бока пикапа.
К югу от четырех кашалотов теплятся два костра, но к северу, возле самки, никого нет, и ему не составляет труда проехать мимо выброшенного приливом мотка водорослей во тьму, где у подножия дюн лежит обезглавленная махина, похожая на корпус судна после кораблекрушения.
Вокруг – внутренности и жир. По всему пляжу вереницей тянутся кишки. С фонариком в зубах он изучает сквозь гигантские ребра внутреннее строение кашалота: во чреве все влажное, затененное и перемешанное. В нескольких ярдах гигантским валуном лежит на песке сердце. Крабы отрывают бляшки от его боков, в тени возятся чайки.
Он раскладывает на песке брезент, крепит лебедку к перекладине в передней части кузова грузовичка и цепляет прямую скобу за отверстия по углам брезента. Поднатужившись, скатывает сердце на пластик; теперь дело только за тем, чтобы поднять окровавленную связку. Джозеф заводит мотор, переключает передачу; лебедка скрежещет, углы брезента ползут вверх. Сердце, взрывая песок, мало-помалу приближается к пикапу и через некоторое время оказывается в кузове.
Когда он паркует свой пикап у ямы, выкопанной на холме выше поместья, на небе уже пробиваются первые бледные лучи солнца. Он опускает откидной борт, чтобы брезент расправился. Облепленное песком сердце покоится на подложке, как убитое чудовище. Втиснувшись между этой громадой и бортиком, Джозеф толкает сердце. Оно легко выкатывается, всей тяжестью соскальзывая по гладкому брезенту и падая в яму с мокрым, тяжелым шлепком.
Он сбрасывает ногой налипшие клочья плоти, мышц и запекшейся крови, все еще лежащие на подложке, и, не оправившись от шока, медленно едет вниз по склону – обратно на пляж, к четырем кашалотам на разных стадиях разложения.
У потухшего костра стоят трое биологов, перепачканных запекшейся кровью, и пьют кофе из полистироловых стаканчиков. Головы двух кашалотов исчезли, у оставшихся извлекли все зубы. На тушах скачут песчаные блохи. Джозеф видит на песке шестого кашалота: недоношенный плод, который должен был вскоре появиться на свет, вывалился из утробы матери. Джозеф выпрыгивает из кабины, заходит за желтую ленту и идет к биологам.
– Я заберу сердца, – говорит он. – Если они больше не нужны.
Мужчины таращат глаза. Он берет из кузова пилу и идет к первому кашалоту, приподнимает кусок кожи и встает внутрь, между разветвлением ребер.
Джозефа хватают за руку.
– Их положено сжигать. Что возможно, оставим для исследований, а остальное сожжем.
– Эти сердца я похороню. – Он смотрит не на собеседника, а куда-то в сторону, на горизонт. – Вам же меньше работы будет.
– Ты не имеешь права…
Но Джозефу никто не препятствует, и он уже стоит внутри туши, распиливая плоть. Орудуя пилой, будто специально приспособленной для разделки кашалотов, он рассекает три ребра, а затем толстую, плотную трубку – скорее всего, артерию. Ему на руки брызжет кровь, свернувшаяся, черная и слегка теплая. Из полости уже несет гнилью, и Джозефу приходится дважды отходить, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Кулак сжимает пилу, предплечье заляпано кровью, рабочий комбинезон пропитался слизью, жиром и морской водой.
Он убеждает себя: это все равно как чистить рыбу, но в действительности, скорее, как потрошить великана. Кровеносная система кашалота необъятна, по этим венам могла бы носиться кошка. Джозеф отделяет последний слой жира и кладет руку туда, где, по его расчетам, находится сердце. Оно все еще немного влажное, теплое и очень темное. Он понимает: в яму пять штук не поместятся.
За десять минут он отпиливает три оставшиеся вены; после этого сердце болтается, соскальзывает вниз и останавливается на уровне его коленей и лодыжек. Увязают ноги. Появляется биолог, вонзает в сердце иглу шприца и берет материал.
