– Будешь говорить? – спросил я. И уточнил: – Тихим голосом?
Он энергично закивал, и я вынул кляп.
– Душегуб… – прошептал надсмотрщик.
– Очень приятно, Ильмар. Ну так что? Жить хочешь?
– Где мой сын?
Не за себя волнуется… значит, есть у него что-то
человеческое в душе.
– В камере. Живой он, живой.
Надсмотрщик кивнул. Что-то уж больно по-доброму я с ним!
– Лежит на опилках, связанный… – добавил я. И приврал: – А
сток заткнут. Как ты думаешь, часа за три наберется столько воды, чтобы
мальчонку с головой покрыть?
– Ду… – заревел было монах, но я мгновенно прикрыл ему рот
ладонью. Через пару мгновений надсмотрщик одумался, перестал дергаться, и я
убрал руку. Сказал:
– А еще я думаю, что вовсе не надо трех часов ждать. Вода-то
ледяная. Полчаса, час – да и высосет все тепло.
Он молчал. Думал.
– Хочешь жить сам и сына спасти?
– Мне уже не жить… – бесцветным голосом сказал монах.
– Неужто святые братья казнят друг друга за провинности?
– Кто в чем повинен, тот такое же наказание и примет… –
прошептал тюремщик.
– На мое место попадешь? – понял я.
Надсмотрщик размышлял.
– Тебе решать, – сказал я. – Мне все одно. Так и так в бега
уйду. Получится – хвала Сестре, схватят – живым не дамся. От тебя одно зависит,
что с тобой и твоим сынком станет.
– Мне не жить… – вяло сказал надзиратель.
– А ты до этого жил? – почти весело спросил я. Вроде и
торопиться мне надо было… но сидела внутри какая-то злобная жажда поглумиться
над поверженным врагом.
Монах посмотрел мне в глаза и вдруг кивнул:
– Нет. Я уж лет десять, как умер. Твоя правда, вор.
Все желание издеваться над ним пропало.
– Объясни, как бежать отсюда, – сказал я. – Тогда сток
открою, будет жить твой сын. И тебя не трону, связанным оставлю – и все.
– Разве ты моим словам поверишь? – тяжело спросил монах. –
Да и объяснить это… ночи не хватит.
– Тогда прощай, – сказал я. Потянулся за кляпом.
– Про сток ты наврал, – неожиданно сказал монах. – Знаю, что
наврал, глаза тебя выдают. Жив мой сын?
Я бы ему и так сказал, что ничего ребенку не грозит,
конечно…
– Живой он, – признался я.
– Убей его, душегуб.
– Что? – Едва я руку удержал, чтобы не огреть его дубинкой
за такие речи.
– Вина на нем, душегуб. Я с ума не сошел, чтобы послать сына
волков кормить. Видно… видно, понял, что я пьян. Или над тобой поглумиться
решил. Найдут его в камере, меня здесь… все поймут. Меня в монастырь на севере,
за недосмотр. Его – в камере и оставят. Лучше убей его, Ильмар-вор. Пусть этот
грех на мне будет.
– Что ж вы, святые братья, способны такого мальца в зиндан
упечь? – Я не поверил своим ушам.
– Он не малец, он святой брат, как все мы…
Вот уж не было печали!
Когда бежишь, когда дерешься – тут все едино. И если б пацан
шею сломал, в камеру падая, принял бы я этот грех. Но вот так, уйти, зная, что
мальчонка сгниет заживо в каменном мешке!
– Не смогу убить, рука не поднимется, – прошептал я. – Вор
я, а не душегуб! Понимаешь? Вор!
Надсмотрщик застонал. От той боли, что разрывает сердце, а
не от ударов моей дубинки…
– Как тебя звать? – спросил я.
– Йенс.
– Йенс, я развяжу тебе ноги. Доведу до камеры. Прыгнешь
туда. Подашь мне сына. Его я оставлю здесь, на койке. Объяснишь ему… что
сказать, чтобы на нем вины не числили.
Монах смотрел на меня с растерянным недоумением. Потом
спросил:
– Зачем тебе это?
– Да затем, что не душегуб я!
– В шкафу пол двойной, – помолчав, произнес Йенс. – Подними
доску, под ней тайник. Там нож есть и немного железа. Нож плохой, и монет
немного… но тебе все равно сгодятся.
– Спасибо, – теперь растерялся я.
– Не благодари. Я тебя об одном прошу… когда схватят тебя –
заколись. А то на пытке расскажешь, как все взаправду было.
– Уверен, что схватят?
– Уверен, – коротко сказал надсмотрщик. – Снимай с ног
веревки.
Через пару минут мы уже подходили обратно к моей камере.
Йенс шел впереди, чуть покачиваясь, вряд ли от похмелья, скорее от моих ударов
дубинкой. Я шел следом, с ножом в одной руке и дубинкой в другой. Когда мы
остановились над люком, пацан радостно замычал, дергаясь на опилках. Видно,
решил, что его отважный отец душегуба скрутил да и ведет обратно. А как увидел,
что на самом деле я с оружием, затих.
– Не поднимешь на меня руки? – спросил я монаха. Тот
посмотрел вниз, в вонючую темную дыру, кивнул:
– Не подниму.
– Нет уж, святой брат. Клянись! Сестрой-Покровительницей,
Искупителем, верой своей клянись! Что не попытаешься мне вреда причинить или в
камеру обратно спихнуть!
– Клянусь, что не причиню тебе вреда и в камеру не брошу.
Искупителем и Сестрой его клянусь тебе в том, Ильмар.
Теперь у него и голос стал мертвым, как раньше глаза. И то
сказать, он сейчас смотрел в камеру, где теперь ему придется жизнь доживать.
– Хорошо, – сказал я. Рассек ножом веревку на руках,
отступил на шаг, готовый ко всякой беде. Йенс медленно растер запястья.
Посмотрел на меня, спросил:
– А откуда ты знаешь, может, я время тяну, ужасами тебя
пугаю? А сейчас придет сменщик, да и конец тебе?
– Тогда это судьба, – сказал я. – Только не зря же Сестра
сказала: «Не знаешь как поступить, поступай по-доброму».
Йенс скривился в странной улыбке. И прыгнул вниз.
Я подошел к люку. Подождал, пока надсмотрщик развяжет
ревущего пацана, вытрет ему сопли и отвесит оплеуху. Сказал:
– Давай, подавай наверх.
– Подожди! – резко отозвался Йенс. Заговорил с сыном, тихо и
быстро что-то ему объясняя. Один раз пацан попробовал вякнуть что-то поперек,
получил затрещину и стих. Потом, подхватив мальчишку под мышки, Йенс подошел к
люку. Поднял пацана на вытянутых руках.
Тот еще брыкался, сволочь! Не хотел, видишь ли, свободу из
рук душегуба принимать!
