– Ты даже ссать не умеешь, – уведомил я.
Пацан торопливо заправил штаны, схватил картофелину и чуть
наклонился, целясь.
Вот он, мой шанс!
Яблоко, твердое зеленое яблоко, которое так хотелось съесть,
было у меня в правой ладони. Я бросил его одновременно с мальчишкой. Изо всей
силы, будто речь о моей жизни шла.
Впрочем, так оно и было. Второй раз пацан бы на эту удочку
не попался.
Картофелина больно ударила меня в щеку – мальчишка-то
оказался не бесталанный! Но и мой снаряд не промазал – звезданул его прямиком в
лоб. Самое обидное было бы, отшатнись мальчишка назад или упади на
полусдвинутую решетку.
Но все получилось великолепно!
Он вскрикнул, всплеснул руками, хватаясь за голову, и рухнул
прямо в люк.
– Спасибо, Сестра! – завопил я, бросаясь к поверженному
врагу. – Господи, да благословенны дети малые, таковых будет Царствие Небесное!
Пацан хныкал, елозя на полу и пытаясь подняться. Он, видно,
еще не оценил до конца размеров катастрофы. Я рывком поднял его, встряхнул,
заботливо спросил:
– Не ушибся, дружок?
– А… – заныл пацан, сообразив, что попал прямо в лапы к
душегубу. Похоже, он был цел, хранила Сестра.
– Не ори, поздно уже кричать, – утешил я его, сдирая с
пацана рясу. Хорошая ряса. Крепкая, почти новая. И башмаки крепкие, на
деревянной подошве. Штаны оказались похуже, изрядно прохудившиеся и явно
послужившие не одному монашку, а рубашка – совсем уж гниль. Отпустив беззвучно
разевающего рот пацана, который тут же на четвереньках отполз к моим любимым
опилкам, я еще раз прикинул расстояние до потолка – и принялся рвать рясу на
полосы. Отчаяние придало мне силы: срывая ногти и помогая себе зубами, я
справился за несколько минут. Связал полученные полосы по двое, потом – между
собой. Подергал, что было сил. Выдержит?
Будет на то воля Сестры – выдержит…
Я потер щеку – она болела, и вроде как даже вкус крови был
во рту. Неужто ухитрился зуб расшатать, паршивец? Нет, похоже щеку прикусил.
– Лопнет веревка! – плаксиво сообщил мальчишка.
– Тогда стану из тебя веревки вить. – Я поднял башмак,
привязал к концу веревки. Примерился и бросил в люк. С первого же раза башмак
застрял на решетке. Я осторожно повис на веревке – держит…
Малолетний тюремщик с воплем бросился на меня, повис на ноге
– я едва успел отцепиться. Его небольшой вес мог послужить той последней
каплей, что переполнит чашу.
– Тебя убьют, убьют! – колотя меня кулачками по груди,
кричал мальчишка. Тоже мне пророк…
Рукавом рубашки я заткнул ему рот, а порванной рубашкой
связал руки и ноги. Накрепко, уж узлы вязать я умею.
Уложил на опилки – зверствовать не к чему, зачем простужать
мальца? И вернулся к веревке.
Сейчас – или никогда…
Веревка потрескивала, но держала. Я лез, пытаясь двигаться
как можно более плавно, но притом быстро. Решетка немного накренилась, но вроде
бы застряла в проеме надежно.
Наконец я смог протянуть руку – и вцепиться в край люка. Еще
мгновение – и выбрался в коридор. Голый, грязный, страшный, трясущийся от
возбуждения и, чего скрывать, страха.
– Спасибо, Сестра… – еще раз прошептал я, глядя в темную
дыру, где едва угадывался ворочающийся на опилках мальчишка.
Факел торчал из выемки в стене и, похоже, собирался скоро
догореть. Под ним стояла корзина с остатками снеди – не я один обитал в
каменном мешке, валялась связка из трех ключей и благословенное яблоко. Я
поднял его, отер о тряпицу, которой были прикрыты пайки в корзине, откусил.
Кислое. И совсем невкусное.
С факелом и ключами в руке, с веревкой вокруг пояса, я пошел
по коридору.
Не прекращая грызть яблоко.
На все решетки в коридоре был один ключ. Я открыл одну, за
которой заметил шевеление. Позвал. Присел, вглядываясь в темноту и покрепче
держась – не поймали бы меня на собственном приеме!
Но человек, распростершийся на тонком слое чего-то
слежавшегося, когда-то бывшего опилками, не реагировал. Тупо смотрел на меня,
сжимая в руке надкушенный кусок хлеба. Потом медленно повернулся спиной,
съежился и продолжил есть. Он весь был в грязи, длинные волосы прикрывали спину
до лопаток.
Ему уже не помочь. Его под руку выведи из темницы – обратно
поползет.
– Эх, святые братья… – прошептал я. – Лучше бы на плаху… все
добрее.
На связке оставалось еще два ключа. Я подошел к двери,
ведущей в комнату надсмотрщика, прислушался.
Тихо…
Подобрав ключ, я осторожно провернул его в замке. Ни скрипа,
ни шороха – механизм был заботливо смазан.
Готовый и к схватке, и к бегству, я заглянул внутрь. От
света трех факелов – четвертый недавно догорел и тихонько чадил – у меня
заболели глаза. Да… привыкать придется. Меня сейчас на белый свет выпустить –
хуже крота буду.
Надсмотрщик спал. Лежал в одном исподнем на нерасправленной
койке, на спине, тихонько похрапывал. Человек как человек, когда глаза закрыты…
Я осторожно обошел комнату. Нашел небольшую дубинку – вряд
ли предназначенную для усмирения узников, скорее крыс гонять. Но чем человек
хуже крысы?
Подойдя к надсмотрщику, я без лишних церемоний огрел его по
голове. Не в полную силу, спящего убить – это грех смертный, а чтобы на
четверть часа, на полчаса вырубить.
Оказалось – слабо бил! Монах дернулся, открыл глаза и
мгновенно выбросил вперед руку, целясь в шею. Я едва успел отшатнуться, иначе
он разбил бы мне горло. И врезал дубинкой еще раз, теперь уж покрепче.
Сознания надсмотрщик не потерял, но обмяк. Я быстро связал
ему руки, прикрутил к кровати. Рот заткнул тряпицей, валявшейся на неприбранном
столе. Там же был и кувшин с остатками вина. Глотнул чуток – голова
закружилась. Крепкое винцо монахи пьют!
Подтащив к койке стул, я уселся и спросил:
– Ну что? Кляп выну – будешь кричать?
Надсмотрщик смотрел на меня своими пустыми глазами и не
шевелился. От него пахло спиртным – вот с чего он сынка арестантов кормить
послал…
– Подумай, – предложил я. Пошел к рукомойнику в углу, смочил
полотенце и обтерся с ног до головы. Остатки воды просто на голову вылил,
тщательно рясой надсмотрщика вытерся. Вроде бы и умывался в камере каждый день
дармовой водичкой, а все равно кажется, будто грязью с головы до ног покрыт!
В шкафу нашлись еще две рясы, бельишко, пара штанов. С каким
же удовольствием я оделся! Это только в постели или на пляже приятно голым
поваляться. Накинув на голову капюшон, я подошел к своему тюремщику. Тот уже
немного отошел, подергивался.
