– Ильмар, велик ли был шанс выжить при обвале? Вы спаслись
благодаря способностям Маркуса. – Слова «чудо» он избегал. – Но остальные…
– Они живы, – сказал Маркус. – Я знаю.
– Антуан – мой старый друг. Мой единственный друг, –
помолчав, сказал Жан. – И спасибо тебе за твою уверенность. Не лучшая смерть
для летуна – быть погребенным в подземельях.
– Он тоже жив. – Маркус твердо смотрел на него. – Я чувствую
это, ле… Жан.
– Что ж. – Жан кивнул. – Тогда и я паду пред тобой на
колени. Признаю, что ты уже не тот мальчик, что прибегал ко мне жаловаться на
обиды и просить лечения…
Вернулся официант. С радостным лицом и подносом в руках.
– Господин желал медовой сигары?
На подносе, в ящичке из кедрового дерева, лежали несколько
сигар. Я взял одну, понюхал.
Сигара пахла медом. Была она плоховато скручена да и рассохлась
немного – в ящик сигары переложили только что, в этом у меня никаких сомнений
не было.
Но пахла медом!
Я без торга расплатился, откусил кончик сигары, прикурил от
услужливо поданной спички.
– Чему ты так радуешься? – удивилась Хелен.
– Да так… в Амстердаме, в ресторане, оказался я за одним
столиком с Арнольдом. Он начал меня подозревать, тогда я потребовал османских
медовых сигар, их не было, я устроил скандал… ну и сбежал.
– И что с того?
– Не знал я вообще, что такие сигары бывают!
Хелен все ж таки не поняла. Дернула плечиками, поманила
официанта и спросила еще кофе.
А я поднялся и стал разгуливать по крыше, покуривая сигару.
Мало нужно человеку для счастья. Совсем мало. Иногда – лишь
узнать, что дурацкая выдумка оказалась правдой.
И пусть даже сигара была неважная.
Ранним утром следующего дня я проснулся от крика муэдзина,
призывавшего всех на молитву. Кричал он недолго, но так пронзительно, что
разбудил начисто. Хелен, пробормотав что-то, сразу же натянула на голову одеяло
и не проснулась. Я же встал, натянул штаны и вышел на веранду.
Мечеть была в одном квартале от гостиницы. Видать, чтобы
постояльцы не забывали, где оказались. Минареты на фоне светлого неба казались
такими тонкими – как только внутри лестница умещалась! Чужая вера, чужие
обычаи.
Муэдзин покричал еще и спустился.
Вот в Руссии хоть и строят почти такие же минареты, но к
молитве созывают лишь раз в день, под вечер. Может, оттого и не сходятся с
османами в вере…
Город проснулся. Засновал по улицам народец победнее,
проехала пара телег. Крепкие носильщики пронесли куда-то закрытый наглухо
паланкин.
Я стоял, ждал, сам не зная чего.
Хотя нет, вру. Знал я, чего жду.
Грохоча по булыжникам, подъехали две кареты. Перегнувшись
через перила, я смотрел, как выбираются из экипажей запыленные путники.
Никакого удивления у меня не было. Когда выбравшийся первым
Арнольд начал подозрительно осматриваться и задрал голову вверх, я помахал ему
рукой.
Арнольд выпучил глаза. Слепо нашарил епископа – в мирской
одежде Жерар походил скорее на крепкого мастерового, чем на особу духовного
сана, указал на меня.
Я помахал рукой и епископу.
Все наши спутники стояли перед гостиницей. Молча, не обращая
внимания на возниц, что суетились, требуя плату. Смотрели на меня с одинаковым
выражением лица.
Когда-то, давно уже, услышал я такую фразу – «человек
судьбы». Сказали ее про одного поэта, не гнушавшегося захаживать в воровские
притоны Амстердама. То ли вдохновения он среди нас искал, то ли таким был его
вызов свету, не знаю. Поэта никто не обижал, человек он был правильный, когда
водились деньги – всех привечал, когда сидел на мели – не брезговал угощением.
Но было у него в лице отличное от всех выражение, будто невидимая паутинка
легла. И однажды старый хрыч Нико, выползший к нам из своего хозяйского
кабинета, буркнул мне, взглядом указывая на пьющего абсент поэта: «Человек
судьбы».
Тогда я ничего не понял, хоть и не стал переспрашивать, а
кивнул глубокомысленно.
А через месяц поэт обкурился опия и вышел из окна мансарды,
где жил «вдохновения ради». То ли с дверью окно перепутал, то ли решил, что
летать умеет… то ли просто почуял зов судьбы.
С тех пор и я стал иногда замечать людей, которых позвала
судьба.
У товарищей наших, у всех, лежала на лице незримая тень. Это
не обязательно к беде ведет. Видел я такое и у людей, которым суждено было к
лучшему свою жизнь изменить, и они о том уже подспудно догадывались.
Но еще никогда не встречались мне сразу семеро, ведомых
судьбой.
Жаль, никакое зеркало не поможет на самого себя со стороны
так глянуть, чтобы разглядеть эту печать.
Первой стронулась с места Луиза. Бросилась в двери
гостиницы, с выпученными глазами, с радостной улыбкой на лице. Ну, понятное
дело, как же она без обожаемого Маркуса жила…
Арнольд стряхнул совсем уж расшумевшихся возчиков и без
спора расплатился.
А я пошел в комнаты, сел на постель, погладил Хелен по
плечу. Летунья спала, на ласку не отзывалась.
– Вставай, – прошептал я. – Хелен…
Летунья что-то буркнула, повернулась на спину, недовольно в
окно глянула:
– Какая рань… ты хуже муэдзинов, Ильмар.
– Наши приехали, – сказал я.
– А! – Хелен без всякого удивления села на кровати, одеяло
быстро к груди подтянула. – Выйди, я оденусь.
Ох уж высокородные дамы…
Застегивая на ходу рубашку, я пошел в гостиную комнату.
Хелен окликнула меня:
– Все добрались? Нормально?
Впрочем, сомнений в ее голосе не было.
Когда судьба сводит вместе людей разных, кого-то – со дна
общества, а кого-то – из высшего света, ужиться им не суждено. Это я знал еще с
первой своей каторги. Каждый сам по себе – хороший человек: что безграмотный
крестьянин, огревший дубьем сборщика налогов, что сочинитель едкого памфлета на
правящий Дом. А сойдутся вместе – беда… Сочинителю противен крестьянский дух и
манера гадить по-простому, у первой же стенки. Крестьянин от одной лишь манеры
сочинителя разговаривать звереет, половины слов не понимая.
Среди нас, положим, темных крестьян не было. Но как
подумаешь о пропасти между Жераром и Йенсом, Антуаном и Луи, Хелен и Луизой… А
ко всему еще старые отношения, что неизбежно тянутся. И давние разборки между
Хелен и Луизой. И моя с Арнольдом игра в «вора и стражника», что с Амстердама
длится.
