– Не имеющий ничего завидует тому, кто имеет грош. Но если
дать ему грош, он станет завидовать тому, у кого есть стальная марка. Я не
верю, что природа человека изменится лишь от того, что он сыт и одет. Летунья
Хелен – из состоятельного рода, но разве богатство дало ей счастье? Может быть,
не хлебом единым жив человек?
– Люди разделены меж собой… – помолчав, ответил мой
собеседник. – Ты сам видел граничные рубежи. Ты знаешь, каково быть чужаком в
чужом краю – и что такое чужой край для чужака. Разве не понял ты, что вторая
беда человеческая – в различии между людьми? В разных языках, перемешанных со
времен Вавилонской башни, в разных законах, насажденных жадными и трусливыми
правителями. Слово даст Маркусу богатство и силу – так пусть же он употребит
Слово, чтобы стереть границы. Пусть мир станет един, пусть рухнут все
сторожевые вышки на границах, пусть люди, как прежде, заговорят лишь на одном
языке. Не стоит лить ради этого кровь – богатство и сила Маркуса будут таковы,
что мир сам упадет к его ногам.
В единый миг у меня перед глазами будто пронеслись все
страны, что довелось повидать. Золоченые и голубые маковки руссийских
минаретов, юрты киргизских кочевников в бескрайней степи, изогнутые крыши
китайских пагод. Даже те страны, где не случалось быть, представились ясно, словно
цветные литографии в печатной книге: вигвамы индейцев и пирамиды ацтеков,
глинобитные лачуги чернокожих и построенные изо льда иглу эскимосов. Страны
дикие и страны просвещенные, большие и малые, с обычаями смешными или
страшными…
– Я бывал в разных странах, – прошептал я, сбрасывая
наваждение. – Учился разным языкам, видел разных людей. Но разве не воюют меж
собой провинции в единой Державе? Разве крестьянин больше ненавидит неведомого
ему китайца, горбящегося на рисовом поле, чем такого же крестьянина из
соседнего села, вырастившего больший урожай? И надо ли забывать свой язык,
чтобы понять чужака? Разве под разноцветной кожей не течет у всех красная
кровь? Все люди и без того едины.
Тот, с кем я говорил, засмеялся вновь.
– Еще одна беда человеческая в том, что вера ослабла. Когда
Искупитель произнес Слово – все поверили, что Слово то – свыше. Страны и народы
– все пришли к нему, как послушные овцы идут к доброму пастуху своему. Но две
тысячи лет миновало с тех пор, а обещанный Рай так и не расцвел на земле.
Тысячами осколков разлетелось Слово по земле, утратило силу и величие. Пусть же
Маркус не испугается сделать шаг! Пусть он возродит Слово во всем прежнем
могуществе, пусть докажет его силу. Пусть люди падут перед ним на землю во всем
восторге вернувшейся веры, пусть несут его на руках, не давая коснуться земли!
– Если вера требует доказательств – это не вера, а знание, –
ответил я. – И разве люди стали верить меньше? Брат Рууд, святой паладин, верил
в Искупителя и Сестру всей глубиной своей души. Был в нем порок тщеславия, но
лишь потому, что хотел Рууд доказать свою веру. Но ведь не помешала ему вера
убивать! Так зачем искушать людей новыми чудесами?
И мой собеседник опять рассмеялся.
– В твоих советах не было надобности, – сказал я тогда. –
Маркус и без того собирается дать каждому богатство, объединить все страны под
своей рукой, доказать, что владеет Изначальным Словом. Он сам так решил.
– Что ж, – с иронией ответил ночной гость. – Тогда в моей
помощи и впрямь нет нужды.
– И все-таки кто ты? – спросил я.
– Незваный гость, имеющий обыкновение давать советы.
Я вновь ждал смешка, но его не последовало.
– Тогда, быть может… – Я запнулся на миг. Кем бы ни был мой
собеседник, как бы ни тяготило само его присутствие… но… – Может быть, ты
присоединишься к нам?
Кажется, впервые за все время беседы он опешил. И в голосе,
до того неизменно доброжелательном, появилась едкая ирония:
– Ты говоришь это серьезно, Ильмар? Мне чудится, что я был
тебе чем-то неприятен.
– Все мы не ангелы, – сказал я, пожимая плечами. – Но если
ты тоже хочешь прийти к Богу – нам по пути.
Он молчал очень долго. Потом засмеялся – будто захлебывался.
– Может быть, мне даже жаль, что я отклоню это предложение.
Может быть.
В первый раз за весь разговор его смех вызвал у меня не
дрожь, а смущенную жалость.
– Но… – начал я.
Налетел порыв холодного ветра, и, видно, прорвался под
стеклянный колпак фонаря – фитиль замерцал и погас. Мой собеседник поднялся –
тяжело, словно старик.
– Мне пора, вор. Наша беседа была любопытной. Пускай и не
слишком плодотворной.
– Постой. – Я тоже встал. – Куда ты так спешишь?
Но он уже сделал шаг в темноту, а света звезд было слишком
мало. Лишь веял холодный ветер, будто проснувшись от тяжкого сна.
– Ну как угодно, – сказал я. И понял, что уже различаю
очертания фонарного столба, ограду, гостиницу. Светало стремительно и
неудержимо. Опершись о столб – ноги, конечно же, затекли, я с изумлением
огляделся. Понятное дело, пока фонарь горел, его свет забивал начинавший
рассвет.
И все-таки не припомню, чтобы утро наступало так быстро!
Засеребрился купол храма, порозовели верхушки деревьев.
Блеснула вода в грязном ручейке, что тек вдоль поля. Вдали на дороге показалась
телега, катящая к селу, в каком-то дворе звонко пропел первый петух. Нервно
брехали чем-то взбудораженные собаки, и уже доносился из ближайшего двора голос
хозяина, ничего хорошего псу не сулящий.
А моего собеседника уже и след простыл. То ли он притворил
за собой ворота, то ли сиганул через забор… На всякий случай я подошел к
ограде, посмотрел вокруг. Нет никого, никаких затаившихся янычар, никаких
любителей давать советы.
Может, все-таки он был не из османской тайной стражи?
Тогда кто?
– Эй!
Я обернулся – из-за гостиницы вышел паренек-османец с
дубинкой на поясе. На меня он смотрел очень неодобрительно. И, похоже,
подозревал в нечистоплотности:
– Эй, нельзя тут! Туда иди, отхожий место там!
Дрых небось в кустах, вместо того чтобы караулить. А теперь
выделывается. Смешной парень.
– Я на рассвет смотрю, – сказал я добродушно. И невольно
начал коверкать язык, как это водится в разговоре с чужаками. – Рассвет
смотреть, утро скоро!
– Рассвет смотреть, а отхожий место – там! – все-таки
уточнил паренек и зашагал дальше. С таким видом, будто честно караулил всю
ночь.
Глава вторая
в которой мы строим неспешные планы, но нас
просят поторопиться
Дороги в Османской империи похуже державных. Дилижанс
потряхивало, бросало из стороны в сторону, так что ни есть-пить, ни книгу
почитать, ни в карты сыграть не было никакой возможности. Только и оставалось,
что разговаривать, поглядывая в оконце.
