Я привстал, глядя в потолок. Что ж такое, Сестра, я ведь не
маленький ребенок, страхи в темноте придумывать!
Тень от ладони дрогнула. Медленно согнулся длинный тонкий
палец – и будто поманил меня.
Чувствуя, как заколотилось сердце, я встал, перешагнул мертво
спящего Йенса и подошел к окну.
Двор караван-сарая был пуст. Ни охранника, ни сторожевых
псов. Только светил посередине двора яркий керосиновый фонарь на столбе и
темнела под фонарем, там, где больше всего тень, неясная фигура с воздетой
рукой.
Я посмотрел на потолок. Палец вновь качнулся.
Быстро и молча, не будя спутников, я обулся. Хотел свитер
надеть, ночи прохладные, но не стал. Тревога гнала меня к тому, кто стоял у
фонаря.
Спустившись скрипучей лестницей на первый этаж, я прошел
мимо портье – тот сладко спал. Отодвинул засов и вышел во двор.
Нет, не почудилось. Кто-то и впрямь ждал меня под фонарем.
Неторопливо опустил руку, присел на корточки, прямо на землю.
Я огляделся – больше никого не было. Что ж, с одним-то я
справлюсь… если придется.
Стараясь идти неспешно, я приблизился к фонарю. Фитиль был
выкручен во всю силу, свет бил в глаза, и видно, потому разглядеть лицо
сидевшего не удавалось. А он шевельнулся и сказал:
– Садись, Ильмар.
Нет, я не удивился. Должна когда-то кончаться любая удача. Я
испугался, и испугало меня не собственное имя, а голос говорившего. Странно –
голос был мягкий, даже ласковый, но меня будто холодом обдало.
Зря все-таки не оделся…
– Кто ты? – спросил я.
Говоривший негромко рассмеялся.
– Что тебе даст мое имя, Ильмар-вор? Я ведь легко могу
соврать.
– Тогда что тебе нужно?
– Садись…
Поколебавшись, я все-таки сел. Тоже по-османски. Только
тогда он заговорил снова:
– Я хочу тебе помочь.
Опять же, странное дело, говорил он будто по писаному,
никогда не подумаешь, что наречие для него чужое… но мне чудился какой-то
акцент.
– Ты местный, – сказал я.
– Можно сказать и так, – ответил он после паузы.
Ну вот. От державной Стражи ушли. На уговоры руссийского
шпиона не поддались. Теперь османы захотели к тайне прикоснуться. И теперь уж
нам никуда не уйти… караван-сарай небось тысяча янычар окружила, а этого – на
переговоры выслали.
– Смотря какая помощь… – сказал я осторожно.
Мой собеседник тихо засмеялся.
– О нет… нет, Ильмар. Я не буду говорить, что Османская
империя – это земля, текущая молоком и медом… что люди здесь незлобивы и дадут
вам защиту от Державы в обмен на Слово.
Он знал все!
– Люди везде одинаковы, вор. Всем им нужна сила и власть, а
сила и власть – это богатство. Тебе ли не знать этого? Куда бы вы ни пошли – в
Руссию, Иудею, Китай, в колонии или к ацтекам, – вам не будет покоя. В пыточных
камерах, под ножом или огнем, но Маркус расскажет все. И нет разницы, на каком
языке заговорит с ним палач… всем, всем нужно Изначальное Слово.
В голосе его была такая убежденность, что и не думай я так
же – поверил бы.
Но я и сам так думал…
– Маленький мальчик, прочитавший старую книгу… он возомнил
себя Искупителем, но конец его будет страшен… – В голосе теперь была печаль. –
И все вы, дерзнувшие встать с ним рядом, придумавшие себе служение, будто та
горстка иудеев… вы все разделите его судьбу.
– Зачем ты это говоришь?
– Потому что я хочу помочь.
– Чего нам будет стоить эта помощь?
Снова раздался тихий смешок, от которого меня холодом
пробрало до костей.
– Ничего. Совершенно ничего. Допустим, я не желаю, чтобы
Изначальное Слово узнала Держава. Но если Слово узнает Руссия или Османская
империя – это тоже меня не порадует.
Представь сам, вор, что случится вслед за этим? Чего захочет
любая страна, преисполнившись могущества и утопая в железе? Ведь еще Искупитель
говорил: «Где железо – там и кровь»! Войны прокатятся по всему миру, войны, подобных
которым еще не знал род человеческий. Если каждый солдат пойдет в бой с
пулевиком в руках, если тысячи планёров наполнят небо, а линкоры станут
тесниться в портах, будто утлые рыбацкие лодчонки, что станет с миром?
– Потому мы и бежим из Державы, – сказал я.
– Можно убежать от Стражи. Но нельзя убежать от себя.
Ильмар, послушай мой совет.
Я ждал.
– Самая главная тайна мира – в руках зеленого юнца, Ильмар.
В руках мальчика, не знающего ни жизни, ни смерти. Как сможет он распорядиться
своим знанием? Как можешь ты смотреть на его метания, прислушиваться к детской
блажи… разве не помнишь, что стало с каторжниками и матросами? разве забыл, как
ловко он управлял вами всеми? каких мук ты чудом избег в темницах Урбиса,
спасая его? Достоин ли Маркус решать судьбу мира, вправе ли он?
– И что же? Мне самому взяться за нож и выпытать из него
Слово?
– О нет. Ты не способен на это, да и зачем? Маркус – лишь
ребенок, тщащийся стать взрослым. Ребенок, дерзнувший принять на плечи
непосильную ношу. Не служение ваше нужно ему, а советы и наставления.
– Ему уже не нужны советы… – начал я. И замолчал, вспомнив,
как преобразился Маркус при появлении Жана.
Так ли он вырос? Так ли он прав? Мы зачарованно смотрим, как
Маркус творит чудеса Изначальным Словом, но и неразумный ребенок, взявший в
руки пулевик или ставший у рычагов паровой машины, способен творить чудеса.
– Он не станет слушать советов, – сказал я.
– Станет. Если ты сделаешься его наперсником – он будет
слушать тебя. Ты спас его от каторги. Ты защищал его, даже не зная о Слове.
Тебе он поверит.
– У меня нет такой мудрости, чтобы давать ему советы, –
пробормотал я.
Странный это был разговор. Будто во сне – хоть я и не спал.
Будто весь мир вокруг замер – и стих ветер, и перестали мерцать звезды в небе,
и ни звука не доносилось из спящей гостиницы. Лишь я сидел напротив
таинственного незнакомца и спорил с ним, холодея каждый раз, когда раздавался
его голос.
– Тогда послушай меня, Ильмар. Ты был нищ, был и богат.
Разве не постиг ты, что главная беда человеческая проистекает из голода и
нищеты? Жалкими деревянными плугами ковыряют крестьяне землю, дурными изношенными
инструментами работают ремесленники. Две тысячи лет люди прячут на Слово свои
жалкие достояния, унося их от мира. Так пусть же Маркус даст людям изобилие.
Пусть бедность обернется богатством. Пусть Слово станет открыто для всех.
