– Ха-ха, вот наш герой – во всей красе. Переоценила я его. Он – обычный трус с клоунскими замашками. Поди уже дома штанишки сушит.
Несолоно хлебавши мы разбрелись по домам. Лопырёв аж слюной брызгал от досады. А Запевалова сказала:
– Не заводись, Эдик. Тем хуже для него. Наказания ведь ему всё равно не избежать, только разозлил нас ещё больше. Ну ничего, я придумаю, как сделать так, чтобы наша встреча состоялась.
Прошла неделя, другая, третья. Ровным счётом ничего не происходило, да и Запевалова молчала. Единственное – на следующий день после несостоявшихся разборок с Димой на доске появилась надпись: «Расходников – жалкий трус».
Дима не смутился, не психанул. Он только снова усмехнулся и чуть заметно качнул головой, мол, ну и придурки. Зато Тамара Ивановна раскипятилась, велела Диме стереть надпись, но тот отказался:
– Кто писал, тот пусть и стирает.
Выяснить, кто писал, у неё не получилось – все молчали или отпирались, и стирать слова позора пришлось Лукьянчиковой, как дежурной по классу. А Дима хмыкнул и сказал не кому-нибудь, а именно Запеваловой:
– В следующий раз краской пиши.
Ну а больше никаких инцидентов не было, хотя я всё равно жила в постоянном напряжении и страхе, прекрасно осознавая, что Запевалова никому ничего никогда не спускает и это всего лишь затишье перед бурей.
9. Дима
Когнитивный диссонанс
Всё чаще лезут мысли: я сделал себя таким, каким хотел быть или казаться. Но это не настоящий я, а какой настоящий – теперь уже не докопаться. Привычка – вторая натура – в моём случае стала первой. Образ, слепленный из разрозненных черт любимых героев любимых книг, захватил меня целиком.
В своё время я поглощал книжку за книжкой, думаю, по большей части потому, что иных развлечений у меня попросту не имелось. Телевизор, компьютер, да, чёрт побери, банальная машинка – об этом я ребёнком и мечтать не смел. Мать со мной тоже не особо разговаривала. А улица, хоть и стала для меня чуть ли не центром вселенной, заполонить мою жизнь от и до не могла. Недостаток общения я компенсировал неуёмным, жадным чтением, без разбора. Оттого поначалу в голове была каша. Я не всё понимал, не всё принимал, а то, что принимал, истолковывал очень по-своему, под себя. Иногда искал в книгах оправдание своим поступкам, иногда находил черты, которые казались мне безумно привлекательными. В воображении возник некий собирательный образ – мой кумир, которому я на первых порах пытался подражать, пока не сросся с ним совсем. И кумиром для меня был не Д’Артаньян, не Дон Кихот, ну или кем там грезят излишне мечтательные мальчики. Мой же герой взял от всех понемногу: бесстрашие и жёсткость у капитана Ларсена, скептицизм и насмешливость у лорда Генри, твёрдость у Глеба Жеглова и тэ дэ, и тэ пэ. Вообще же, я отметил за собой такую особенность: в книгах я зачастую испытывал симпатию к тем персонажам, которых принято называть антагонистами. То есть к тем, что всю дорогу чинят препоны до мозга костей положительному главгеру. В основном от этих злодеев я и надёргал понемногу того-другого-третьего, пока в моём сознании не сложился идеальный объект для подражания.
Может, всё это и глупость, вернее, конечно же, глупость, но! Маленький я, добрый и скромный, никому нафиг не был нужен. Однако чем сильнее я ожесточался, тем больше ко мне тянулись сверстники. Парадокс.
Мне нравилось, да и, признаться, сейчас нравится быть независимым, холодным, где-то даже циничным.
Мне нравилось смотреть на людей свысока, плевать на общество и при этом тешить себя мыслью, что я-то не такой как все, особенный. Даже лучшего друга, Костю Бахметьева, к которому был искренне привязан, я считал недалёким, если не сказать туповатым. Про остальных вообще молчу. Впрочем, своих суждений вслух не высказывал – не потому, что боялся обидеть Костяна или тем более кого-то ещё (подобная щепетильность мне в принципе чужда), просто в моём окружении слыть умником или даже просто начитанным, скажем так, не особо почётно. Вот навалять кому-то – это другое дело, это герой. А я, недолюбленный и так часто отвергаемый в детстве, жаждал… нет, не любви – любовь мне и даром не нужна, сомневаюсь, что она вообще существует… я жаждал признания. И эта страсть быть признанным трансформировалась в совершенно искажённые формы.
Долгое время я оставался чрезвычайно доволен собой. Мне льстило, что в любом споре я могу поставить точку – неважно, словом или кулаком. Льстило, что все рвались со мной общаться, набивались в друзья, хотя сам я эту «дружбу» и в грош не ставил. Льстило, что сегодня мог буквально с грязью смешать человека, а назавтра он первый протягивал мне руку, искательно заглядывал в глаза и трепетал от радости, если я хоть вяло, но отвечал на приветствие. Я мог сказать что угодно и кому угодно и сам же ловил от этого кайф. Но всё это было в той жизни, в той школе. Да и было ли? Не припомню, чтобы хоть кто-то из них встал на мою защиту, когда Грин решил меня вытурить.
Всё было фальшивым. А в первую очередь – я сам.
Вообще-то, в самокопание я неожиданно ударился совсем не потому, что стал до фига мудрым или честным, не собирался и меняться. Да и моралофагов на дух не переношу. Просто та нечаянная встреча с матерью что-то во мне всколыхнула. Как бы взглянул на себя со стороны. И сам себе не понравился. Сытый, довольный, живу припеваючи, а о матери напрочь забыл, словно вычеркнул. А она наверняка живёт впроголодь, глушит не водку даже, а какую-нибудь жуткую бормотуху. А её вид! Матери ведь едва за тридцать, а дашь все пятьдесят, а то и шестьдесят, половину из которых она как будто бомжевала. Ещё несколько месяцев назад, когда бабка забирала меня к себе, мать была не в таком кошмарном состоянии, хотя уже тогда кубарем катилась под горку. Понятно, что это её выбор. Так бабка повторяет. У неё как-то безболезненно получилось откреститься от своей непутёвой дочери, и кроме как по-плохому она её и не вспоминает. Хотя квартплату за мать она добросовестно вносит, впрочем, это, скорее всего, не забота, а предосторожность – как бы квартира не уплыла из семьи за долги.
Поначалу я тоже не забивал голову подобными вопросами. Последнее же время меня постоянно грызло ощущение, что я поступил с матерью как законченный урод. Вернее, нет, не постоянно, а как раз-таки время от времени.
После того нападения малолеток я подсобирал кое-каких деньжат, купил нормальных продуктов, приехал к ней. Наш дом, и прежде-то не дворец, стал настоящей клоакой. Застарелая грязь, копоть на обоях, на потолке, тошнотворная вонь, повсюду – груды пустых бутылок, ворох бычков. Хотел взглянуть на свою комнату, но она оказалась запертой. Подумал, может, мать её кому-то сдаёт. В конце концов, на какие шиши она существует или вон хотя бы пьёт? Её саму я нашёл на диване в большой комнате – именно нашёл, потому что среди бесформенной кучи грязного белья тощую фигурку разглядеть было непросто. Мертвецки пьяная, мать крепко спала. На кухне при этом обнаружились какие-то два пьяных гоблина. Сидели за обгаженным донельзя столом, точнее, не сидели, а держались из последних сил. Даже выяснять не стал, кто такие и какого здесь торчат, – выволок обоих за дверь. Пообещал им устроить тепель-тапель, если ещё раз сунутся. Но, боюсь, назавтра мои угрозы гоблины даже не вспомнили: в таком состоянии мемори фэйл – обычное дело.
