Но то, что она к Диме не цеплялась, было действительно как-то непохоже на неё. А потом Эдик Лопырёв нас всех огорошил, заявив, что знает Диму, причём с детства. Мы тут же принялись его расспрашивать.
– Мы с ним раньше в одном дворе жили, – сказал Лопырёв. – Даже друзьями были. Моя мамка ему шмотки отдавала, подкармливала из жалости. У него же самого мать – алкашка и бичиха. Да! Вы не знали? А отца вообще в помине никогда не было. Ну а потом этот урод взял и спёр у нас деньги. Батя машину новую брать хотел, бабки дома держал, не прятал. Мы же не думали, что он после всего может нас обокрасть. Мало того, он ещё и всем во дворе растрепал, будто он не при делах, будто это я взял. Ага, сам у себя. Ненавижу урода!
Мы, конечно, были ошарашены, особенно я. Уж как-то совсем не вязался Димин образ с этой историей. Не похож он на подлого мелкого воришку, который тащит чужое втихаря. Но остальные поверили, Запевалова так вообще вся презрением прониклась.
– Ну вот. Только крысы нам тут не хватало! – процедила она.
Когда Димы не было в классе, его обсуждали наперебой: и про мать-пьяницу, и про то, что он за Лопырёвым вещи донашивал, и про то, как он обокрал их. Это было невыносимо слушать, но рты ведь им не заткнёшь. И почему они все так безоговорочно поверили Лопырёву? Неужели никто не видит, что Дима не такой? Но Эдик на этом не успокоился и стал чуть ли не каждый день подзуживать Запевалову на более жёсткие меры.
– Мы ведь избавились от Волковой, а Расходников гораздо хуже, – доставал её Лопырёв. – Он ведь и у нас может что-нибудь украсть. Оно нам надо?
В такие моменты я его ненавидела, мы даже пару раз схлестнулись.
– Что ты к нему привязался?
– А ты чего его защищаешь? У меня, между прочим, причина есть – он нас обокрал.
– Это ты так говоришь.
– То есть ты хочешь сказать, что я вру? – вспыхнул Лопырёв и тут же заныл: – Женька, она сказала, что я наврал про Расходникова.
– Успокойся, Эдичка. Главное, я тебе верю, – проворковала Запевалова, бросив на меня быстрый взгляд.
– И я тебе верю, Эдик, – тут же подхватила Лукьянчикова – предательница. И меня же ещё посмела обвинить:
– А тебе, Таня, стыдно, должно быть в своих друзьях сомневаться.
Как же злорадно посмотрел на меня Лопырёв! Наверное, в тот момент я окончательно для себя решила, что эту историю, от и до, он сочинил сам. Только вот зачем?
Ну а Лопырёв, получив всеобщее одобрение, вновь принялся за старую песню:
– Давайте отомстим Расходникову. А лучше вообще выживем его из нашего класса.
Поначалу Женька всё отмахивалась от этого нытья, мол, «руки марать об такое ничтожество не хочется». Но Лопырёв не унимался:
– Конечно, Волкова же лично тебе насолила, а этот козёл Расходников – только мне. Это называется дружба? Общие интересы? Плевать тебе на друзей!
– Э-эй! Ты давай попридержи-ка язык, а то сейчас договоришься! Ладно. Побеседуем с твоим бывшим дружком. Только раньше времени не радуйся. Пока только почву прощупаем, а там поглядим.
Уже тогда я поняла, что ничего хорошего из этой «беседы» не получится, и молилась, чтобы Запевалова забыла о своих словах. Так вполне могло случиться, потому что отчасти Лопырёв был прав: Женька не переносит лишь того, что касается непосредственно её. Но Дима вскоре и сам дал повод. И ещё какой! Он нахамил ей при всём классе, прямо во время урока. Но, если честно, Женька сама его и спровоцировала. Он всего лишь поправил Тамару Ивановну. Впрочем, как поправил? Утёр ей нос! А я и подумать не могла, что он такой умный и знает историю. Но Тамара Ивановна оскорбилась, а Женька решила заступиться за свою «любимую» учительницу и в итоге получила от него по лбу, образно говоря. А дальше – ещё хуже. Когда Запевалова решила выяснить с ним отношения, Дима снова ей нагрубил, обозвал пресной. Можно сказать, публично опозорил. А зная натуру Запеваловой, я на двести процентов уверена, что она ни за что ему этого не простит. У Запеваловой ведь мания величия, помноженная на патологическую мстительность. Дима же выступил против неё при всех, значит, и наказание Женька придумает такое, чтобы все видели и знали, каково это – с ней ссориться, а тем более оскорблять её. К тому же я заметила, что некоторые, например, Умрихин, в тот момент едва сдержали смешок. Не знаю, засекла ли она, но и без того, боюсь, Дима наговорил себе на «смертную казнь». Так оно и получилось. Оскорблённая Запевалова жаждала расквитаться с ним.
Первый план был такой: заманить Диму за школу, а там уж по обычной схеме – надавать пинков – и по домам.
– А как его заманить? – недоумевали в классе.
– Ну он же у нас типа смелый парень. Так что особой проблемы здесь не вижу. Скажем, чтобы сам туда пришёл, если не боится.
– Думаешь, придёт? – спросил мерзкий Лопырёв.
– Почти уверена. Знаю я таких любителей покрасоваться.
– А если он с собой кого-нибудь приведёт?
– Мы ведь не заранее скажем, а в последний момент. А здесь он ещё, по-моему, никого не знает. Кроме Манцур, конечно. Представляю, если он потащит её на разборки. Вот смеху-то будет.
– Ага! Кинется и грудью любимого прикроет.
Все принялись нести всякую чушь про Диму и его подружку, кривляться, хохотать, а мне было не до смеха. До последнего я надеялась, что всё обойдётся. И теперь у меня просто земля из-под ног уходила. А что если у них всё получится, если они допекут Диму и он уйдёт от нас? Остальные же ушли. А без него… да я просто жить не смогу.
* * *
Запевалова сообщила Диме, что весь класс будет ждать его за школой после уроков. Она три дня караулила момент, чтобы объявить ему «решение класса», потому что Дима в лучшем случае приходит и уходит со звонком, а на перемене он либо с Манцур, либо с парнями из одиннадцатого ходит курить. А тут на уроке литературы в класс кто-то заглянул и вызвал Тамару Ивановну. Запевалова, конечно же, не могла не воспользоваться такой возможностью.
Женькины слова Дима выслушал без эмоций. Посмотрел на неё, как на полную дуру, и даже усмехнулся снисходительно, а на всех оставшихся уроках вёл себя абсолютно невозмутимо. Зато я нервничала так, что на месте не сиделось. Два или три раза ответила невпопад, впрочем, в последнее время это со мной случается нередко.
Я по-настоящему боялась за Диму и, кажется, всё бы отдала, чтоб только его не трогали. Но когда завела разговор, не оставить ли нам его в покое, Запевалова столько мне всего наговорила, что стало ясно: таким образом я и его не спасу, и себя потоплю. На себя-то плевать. Или не плевать? Ведь я боюсь выступить против Запеваловой. Боюсь чуть не до обморока, то ли её самой, то ли травли, на которую она так запросто может подбить весь класс.
После школы мы всем скопом собрались в условленном месте и… прождали его целый час понапрасну. Он не явился! Неужели он действительно струсил? С одной стороны, я испытала немыслимое облегчение, даже ликование, но с другой, почувствовала лёгкий укол разочарования. Как-то не хотелось думать, что вся его смелость и независимость – это всего лишь навсего позёрство, – а именно такой вывод сделала Запевалова:
