Когда Женечка гладила днем костюмы к вечернему спектаклю, Ника забегал ко мне по-походному, на огонек. Я обижалась, но ссориться с ним не хотела. По вечерам, после спектакля, мы гуляли с ним по пустынным улочкам Светлогорска, смотрели на свинцовое ледяное море с высокого берега, обсуждали только сыгранный спектакль и не говорили о будущем. Был только сегодняшний день, который мы провели вместе.
Вернувшись в гостиницу, мы прощались за руку на лестнице, и я шла к себе в номер. Я кипятила воду в большой кружке и слушала, как он идет в ванную, потом тоже садится за стол, придвигает большой старый стул, включает телевизор. Потом скрипела его кровать прямо надо мной, Ника укладывался с книжкой и вскоре затихал.
А я ждала, пока придет Женечка, которая всегда до ночи возилась после спектакля, вешая разбросанные костюмы, путая – где чей шарф или камзол, выбрасывая целые колготки и старательно сворачивая клубочками изорванные, стирая в раковине под холодной водой, причесывая парики и накладные бороды из детских спектаклей.
Вернувшись в номер, она варила себе кипятильником картошку, и мы с ней долго разговаривали.
– Представляешь, – тихо рассказывала мне худенькая Женечка, сидя на своей кровати с кастрюлькой картошки в руках. – Я ему небо над головой показала, а он его не увидел… Хочешь, я свои стихи тебе почитаю?
И она начинала читать бесконечные поэмы про звездные мечты и лунный блеск неверных глаз, а я слушала, как спит наверху Ника. Кашляет, ворочается на узкой неудобной кровати, встает, чтобы попить воды, о чем-то переговаривается с Вовкой, Вовка неожиданно громко смеется, Ника на него шикает… Я посылала в потолок мысленный поцелуй и засыпала, чувствуя, что всего в нескольких метрах надо мной спит мой любимый Никита.
На тех гастролях после утреннего спектакля маленький мальчик подарил мне букет цветов и мягкую игрушку с запиской: «Самой красивой на свете. От Тимофея В.». Я видела, как высокий мужчина помахал мне рукой из зала.
– Имеешь успех у местных пап, – хмыкнул за кулисами Ника, когда я шла в гримерку.
Я лишь пожала плечами. Какие там папы! Весь мой мир сузился до этих то насмешливых, то внимательных и серьезных темно-серых глаз. Хорошо это или плохо, умно или глупо – это было так. «Я любовью сраженный, лишь любовью живу», – Уильям Шекспир, пьеса «Двенадцатая ночь», песенка шута.
Через пару дней после того, как со мной навсегда попрощался мой верный друг Вовка, мы сидели с Никой в недавно открывшемся ресторане «Скандинавия». Я видела, как Никите нравится весь этот антураж какой-то новой, совершенно иной жизни. Факелы, горящие по углам, шероховатые каменные стены, оригинально одетые официантки в мрачных черных платьях с ослепительно белыми манжетами и алыми накрахмаленными фартуками, очень дорогое и непривычное меню.
Никита немного терялся в новом мире, но старался этого не показать. Он уже привык к добротной одежде, хорошим машинам, неоправданным тратам, успел немного поездить по миру, но настоящим барином себя еще не чувствовал. Разве что со мной.
– Я уеду на пару недель, – сказал Ника, отрезая мясо с кровью и не поднимая на меня глаз.
– Куда?
– Гм… – Ника долго жевал говядину. – В Европу, Тюня.
– Ты же недавно был в Европе.
– Европа большая, Тюня.
– Как бы я хотела поехать с тобой, Ника!
– Это пока невозможно. Я должен сначала вырастить сына.
– Ты с сыном едешь?
– Я еду с семьей, Тюня.
– С женой?
– Я еду с семьей. Ты плохо меня слышишь?
Я сидела и смотрела на его постаревшее, усталое лицо с темными глазами, лицо, которое я давно уже могла нарисовать по памяти. На неровный след от утюга на его рубашке, на новые изящные часы на тонком запястье. Я смотрела и не могла понять. Как же мне жить дальше, в этом маленьком уголке Никиной треугольной любви… Хорошо бы еще знать, что треугольник этот – равносторонний или хотя бы равнобедренный.
– Ты доделала свой ремонт? – Ника вытер губы матерчатой салфеткой и резко бросил ее на стол.
– Почти. Немного осталось. Просто в ванной никак не закончу, времени нет.
– Вот займись пока ремонтом. Надо жить как люди, Тюня. Уже надоело, честное слово. Как придешь к тебе, веет нищетой. Соберись, сделай все нормально. Поменяй краны, хорошее все поставь. Дверь металлическую, шкаф-купе… Ты же можешь. Если надо – денег подкину. Надо?
– Денег? Нет.
– Как знаешь.
Почему? Почему так? Потому что я люблю его больше себя самой и больше жизни? Я забыла, что я высокая, красивая, тонкая, я забыла, что мне всего тридцать лет, ну пусть с небольшим хвостиком, совсем небольшим. Я забыла, что я знаю три европейских языка, что я училась у самых лучших педагогов и в первый раз, и во второй, Я забыла, что меня любит мама и любил папа – каждый по-своему, по-разному, но оба. Я забыла, что ко мне приезжал и сидел у меня во дворе, надев темные очки, – чтобы не узнали, чтобы не пошли пересуды, – мой любимый, мой солнечный, мой знаменитый учитель. Я забыла, как плакал Вовка, уходя от меня, Вовка, чье лицо – на афишах журналов, в анонсах театров и кино – а если бы и нет, при чем тут его неожиданно свалившаяся слава, просто Вовка, чья любовь такая же сильная, как моя к Никите, но не пересекается с моей, живет отдельно. Я все это забыла. Мне было больно – от несправедливости ситуации, от невозможности его слов.
Еще два часа назад, перед рестораном, Никита звонил мне, приглашал к себе и говорил совсем по-другому. И сейчас он уверен, что я, услышав это, покорно доем мясо с кровью и сухую пресную фасоль, блюдо, которое настойчиво выбрал он, покорно поеду к нему, буду нежна и близка, как обычно, как всегда – в нашей бесконечной, мучительной истории, которая продолжается и продолжается, вопреки всему, вопреки советам родных, тревожным мыслям, которые все чаще и чаще посещают меня саму, вопреки всем моим попыткам что-то изменить в своей жизни.
– А если я сейчас встану и уйду? – Я отложила нож и вилку.
– Тюнчик, – улыбнулся Никита и ловко перехватил мою руку, поцеловал в ладонь, не отпуская ее от своих губ. Он знал, что это действует на меня безошибочно. – Глупый маленький Тюнчик. Красивый, с ножками с такими, глупый… Мой Тюнчик. Сядь, не дергайся. Через две недели я вернусь. Две недели – это не два года, правда?
– Правда.
В ту ночь я видела неспокойные, оборванные сны.
Папу, играющего на нашем старом рояле, который стоял в той квартире, где мы когда-то жили все вместе, пока родители еще не развелись. Рояль был небольшой, кабинетный, с толстенькими, как будто чуть придавленными тяжестью корпуса ножками. Папа во сне играл знаменитую мелодию «Земляничные поля», Strawberry fields forever, а Ника, которого папа совсем при жизни не знал, постаревший, благостный, крепко держал меня за руку и все подпевал папе, да так неправильно, по соседним нотам.
