Я хвалю, я терплю, я меняю одежду, чтобы быть другой, я готовлю праздничные ужины, если вдруг Никите кажется, что я мила ему в качестве хозяйки, и ярко крашу губы и еду с ним в ночной клуб, если ему кажется, что жизнь проходит мимо, и именно в неоновом свете дискотеки он сможет ее найти, удержать на отметке «юность», свою жизнь. О моей жизни – речи нет. И я все это терплю.
Я двести раз пыталась разорвать этот канат, опутавший меня, эту невозможную, мучительную привязанность, как затяжную болезнь, как дурную привычку, перестроившую твой организм, каждый день приносящую тебе вред – по капле, по капле, но никак не избываемую. Я пыталась, я пытаюсь. Прошло то время, когда я жила своей любовью. Сейчас я ею мучаюсь. Вот так в двух словах я Маринке и рассказала.
– Я думала, вы уже расстались или близко к тому… – Маринка с любопытством взглянула на меня. – Говорили же девчонки из класса, что у тебя роман с народным артистом…
– Да ничего подобного, Марина! Вот откуда только все знают то, чего я не знаю сама!
– Да видели вас – то ли за ручку, то ли под ручку.
– Такая большая Москва, и ничего в ней не скроешь.
– Знаешь, мне кажется, что надо, то становится явным. Тут какой-то удивительный закон действует.
– Нет, у меня не было романа с народным артистом. Я его любила, да. Но и только. А с Никой…
– Сколько лет вы уже вместе?
– Страшно подумать. Семь, наверное. Или восемь. С перерывами.
– А детей не хочешь? Или боишься?
– Марина, не боюсь и хочу. Но он не хочет.
– Ну а почему ты его не бросаешь?
Я молча опустила голову.
– Ясно. Не можешь.
– Не могу.
– Одна остаться не боишься? Вообще одна? Как соседка моя. Ей сорок пять. Лет пятнадцать все бегала, бегала с одним человеком. А потом постарела, и он теперь бегает с другой. Роди ребенка хотя бы.
– У ребенка должен быть отец, так Никита говорит.
– Прав Никита, в этом прав. Какой умный и порядочный человек, надо же! Ладно, загрузила я тебя, прости.
– Ничего. Я все равно об этом постоянно думаю. Не могу вырваться. Просыпаюсь и первым делом понимаю, как все безысходно.
– На самом деле это неправда, просто ты так все видишь, – вздохнула Маринка. – Знаешь, Катя, что я сделала, когда много лет назад поняла, что с первой любовью своей могу погибнуть?
– Марина, ты сильная.
– Сильный у меня иммунитет к дерьму. А так я слабая. И не забывай, – Маринка улыбнулась, – что я была одна на всем свете.
Мне стало стыдно, я правда что-то совсем забыла, что Маринка – круглая сирота с десятого класса. Перед выпускным у нее погибли родители. И она сдала все-таки экзамены и даже поступила в медицинский.
– Что ты делала, когда все поняла про свою первую любовь? – спросила я.
– Я закрыла дверь на все замки, а ключ… – Маринка засмеялась.
– Выбросила в окно?
– Да ну конечно! Чтобы кто-то подобрал? Спустила в унитаз.
– Смылся?
– Смылся. А Аркаша, любовь моя, сидел под дверью двое суток.
Маринка по привычке все смеялась собственным словам. Я с интересом наблюдала за своей одноклассницей. Ведь если бы у меня в какой-нибудь роли был такой текст, я бы вряд ли смеялась. Сделала бы брови домиком, постаралась бы заплакать, вспоминала бы свои сердечные раны. А Маринка смеется.
– Соседи даже милицию вызывали, – продолжила она.
– А ты?
– А я еще шкаф придвинула, чтобы он дверь не вышиб, и сама ревела с другой стороны. Выла белугой. Три дня. Два – пока он там сидел и тоже плакал, бился в дверь, то головой, то ногами, то просто скулил. И еще сутки – после, когда он ушел, а я все рыдала, пока мне плохо от слез не стало. А потом устроилась на две ставки нянечкой и домой только раз в неделю приходила, ночевала в больнице. Чтобы Аркашу не пустить к себе ненароком. Я понимала, что мне с ним – крышка.
– Почему, Марин?
– Он был больным человеком.
– Алкоголиком?
Маринка прикрыла окно:
– Другое. Не важно. Но мне было девятнадцать тогда, а тебе сейчас…
– На год меньше, чем тебе.
– Вот-вот. Сколько лет ты с ним проревела? Все семь? Или сначала было весело? Годик-другой?
– Сильно весело не было. Но…
– Но – любовь. Я поняла. Ладно, антракт. Приехали почти уже. – Маринка достала шоколадку и протянула мне. – Съешь. Волшебная, заговоренная от любви.
– Ты серьезно?
– Катька, ты что, резко теряешь чувство юмора, когда о нем говоришь?
– Мариша… Я не смогу, как ты, запереть дверь. И он не будет сидеть под дверью двое суток.
– А вот это уже другой вопрос. Ладно, беги, опоздаешь. Позвони мне как-нибудь!
Я знала, что Маринка права, и знала, что не смогу так сделать. Но решила попробовать. Включая-выключая телефон, бродя вечерами по темной квартире, без света, чтобы он, если приедет, подумал, что меня нет. В основном я стояла у окна или писала ему письма, зная, что никогда не отошлю их.
Маринка рассказала складно, убедительно. Но у меня как-то все пошло не так. Может, она и рыдала под дверью – «выла», как сама выразилась. Оплакивала своего Аркашу, который для нее перестал существовать, и все тут. Был и весь вышел. Тем более что Аркаша вроде как сидел с другой стороны двери и тоже рыдал, оплакивая Маринкину ушедшую любовь.
Я же не плакала. Не знаю почему. Может быть, из чувства противоречия. Ведь Маринка сказала – реветь и не впускать. А ко мне, во-первых, никто и не рвался, а во-вторых, слез не было. Бродя в темноте по квартире, я все думала и думала, вспоминала эти долгие и короткие семь с половиной лет. Сосредоточиться на воспоминаниях мне мешали звуки из соседних квартир. Когда ничего не видишь, начинаешь слышать постороннюю жизнь.
Вот дети за стеной выясняют, кто главный, кто лучше. Два брата, погодки, как-то незаметно родились, незаметно выросли…Теперь дерутся за право быть первым. Соседка наверху, одинокая, пока еще молодая дама, похожая на странницу – с вечно свалявшимися длинными кудрявыми волосами, в бесформенных юбках до полу, растянутых свитерах, развлекала меня энергичной игрой на пианино и песнями. Только я соберусь попереживать – она меня опережает. Со страстью, с большим чувством затягивает то по-русски, а то и на французском языке – и про степи, и про опавшие мертвые листья, и про вечную любовь.
Ника, поняв, что я не снимаю трубку, позвонил пару раз с какого-то незнакомого номера.
– Дура бестолковая! – нежно проговорил он в первый раз в трубку своим приятно-глуховатым голосом едва повзрослевшего юноши. – Может, хватит беситься?
