Глаза мне рисовала и накладывала грим огромная, похожая на кого угодно, но только не на гримера Любаня. У меня все время было ощущение, что раньше она работала совсем в другом месте. Где-то на складе или охранницей в режимном учреждении, а в театр попала совсем случайно. Выучилась на двухнедельных курсах и пришла. Часто, когда она уходила, я аккуратно стирала весь грим и рисовала заново. Но спорить с Теодором, чтобы лишний раз он стоял у меня за спиной, трогал меня за шею своими влажными бледными пальцами, объяснял, объяснял, почему актеры не должны сами гримироваться, всё разглядывая и разглядывая меня в зеркало, как будто хотел попасть туда – ко мне зазеркальной, в другое измерение, где все может быть по-другому и я не буду вздрагивать от его холодных рук, а сама повернусь к нему, теплая, податливая…
Развешивал костюмы и застегивал сорок пуговок на платье скромный тщедушный костюмер Володя, которого все без исключения звали Вовкой, а я не могла, по понятным причинам. Володя был совершенно бесполый, спокойно застегивал платья, удивительно, где Теодор взял костюмера мужчину – это большая редкость. Но Володя никому не мешал, лично мне слегка досаждал постоянным ощущением какой-то внутренней беды, или неуверенности, или же болезни. Рядом с ним у меня было чувство непонятной вины – за то, что он такой бледный, несчастный, неприспособленный. Может быть, я все это придумывала, и ему нравилось работать в театре, но я предпочитала по возможности одеваться сама, проверяя все костюмы, застежки и готовясь в молчании и тишине к спектаклю.
Я бегом выбежала из подъезда. Главное, быстро поймать машину. Первый притормозивший водитель стал долго торговаться. Я хотела уже согласиться, как вдруг сзади остановился темно-синий автомобиль, я увидела, что человек, сидящий за рулем, приветливо машет мне рукой. Я присмотрелась. Маринка! Моя одноклассница и хорошая приятельница, с которой я время от времени созваниваюсь. Я села рядом с ней на переднее сиденье.
– Привет, – одноклассница улыбалась, глядя на меня. – Спешишь?
– Очень. Еще немного, и – опоздаю. Я до метро хотела на машине.
– Ну, давай, поехали. На работу?
– Да, на спектакль.
Я стала рассказывать ей про театр Теодора. Про то, что другие студии закрываются, а нашей, наоборот, дали статус муниципального театра, да еще и отличное здание в придачу, в центре Москвы. К моему удивлению, Маринка не только слышала про наш театр, но даже смотрела один спектакль.
– Что же не подошла после спектакля? Не понравилось?
– Ты понравилась. Спектакль – в общем, тоже. Такая фантазия на тему: как бы мы жили, если бы не были русскими… Все бы было то же – небо, лес, песни, поля, а мы бы были американцами. Курили бы сигары, жевали бы жвачку во время интима, плясали бы в церкви… Как во сне – я иду, а вокруг – негры, китайцы, древние люди, обезьяны, школьный учитель физики, мой муж в молодости, а все они вместе – мои дети. На уровне художественного бреда. А пьеса называется «Гроза» Островского. Моя школьная подружка по роли хочет там умереть от любви. Это было убедительно, кстати.
– Но в общем ужасно, да? – уточнила я.
– Тебе-то нравится там работать? – засмеялась Маринка.
– Зависимая профессия, Марин. Особо выбора нет. Театров хоть и много в Москве, но артистов – как собак нерезаных. Платят мало, и все равно каждый год – аншлаг в театральные вузы. Знала бы как что выйдет, может, так и рваться бы не стала. Хотя… Не знаю. Не могу уже представить свою жизнь без театра. Так что ты не подошла после спектакля?
– У меня было культурное продолжение вечера, спешила, – подмигнула мне Маринка. – Надо себе иногда маленькие радости позволять.
– Ясно.
Я внимательнее взглянула на свою одноклассницу. Кольцо на пальце было, я помнила, что Маринка точно выходила замуж, и у нее был ребенок – девочка вроде, да, девочка, Маринка еще радовалась, что дочка так похожа на мужа, а он симпатичнее ее самой.
Мы с ней никогда близко не дружили, ни в школе, ни потом. Но Маринка жила неподалеку, мы изредка случайно встречались, то в парке, то в магазине, иногда я звонила ей с медицинскими вопросами: борный спирт в уши надо капать или класть смоченную ватку, что делать, если вместо аскорбинки я случайно выпила аспирин и к какому врачу записываться, если болит справа, под ребрами. Маринка была врачом. Работала в больнице терапевтом, значит, могла в принципе лечить все, по крайней мере, отличить почечную колику от аппендицита по телефону.
Но главное, что она была самой мудрой из всех моих приятельниц, особенно театральных, и иногда мне казалось, что она старше меня лет на двадцать.
Маринка всегда странным образом нравилась мужчинам. Она была худа до торчащих отовсюду крупных косточек, с узловатыми руками, неровной кожей на лице и не очень хорошими зубами. Она никогда не носила коротких юбок и высоких каблуков, сильно не красилась, коротко стриглась, смело открывая длинноватые уши без сережек. И при всем том кавалеры за Маринку бились, ходили за ней по пятам и ждали ее благосклонности годами.
А Маринка только смеялась. Она вообще всегда была одинаково спокойна и весела. О чем бы я ей не рассказывала, она сначала со смехом отвечала мне: «Да брось ты! Не переживай о ерунде!», а потом давала простые и ценные советы.
О своих проблемах она никогда не говорила, а если и упоминала о каких-то сложностях, то легко и ненавязчиво, не углубляясь в детали.
Маринка ловко увернулась от ретивого водителя, подрезавшего ее на повороте, лишь цокнула языком, не выругалась, даже не скривилась, спокойно вывернула руль, пропустив того.
– Мариша, у тебя нервы как у снайпера.
– Рецепт хорошей хозяйки: сырая овсянка на завтрак, полрюмки хорошего коньяка перед сном и молодой ординатор в обед. Записала? Шучу. А нервы, на самом деле, у меня не лучше твоих. Просто я их умею рационально расходовать. Хорошо, кстати, что я тебя встретила. Как раз хотела позвонить. Видела тут твоего разлюбезного… Помнишь, ты вместе с ним работала, я смотрела у вас спектакль про войну, забыла, как называется…
– Ты видела Нику, где?
– Да в ресторане одном. Сидел, такой барин, ел моллюски специальной ложкой с дыркой. Ковырялся, ковырялся…
– Один сидел?
– Да нет, с теткой какой-то… Сильно накрашенная, не поймешь, сколько лет. То ли двадцать пять, то ли сорок. Яркая блондинка, грудастая, роста, наверно, среднего, да на очень высоких каблуках…
– Не жена, значит, – машинально сказала я.
– Ну и не ты, судя по всему, – засмеялась Маринка. – Я все смотрела – думала, может, ты вдруг растолстела так да покрасилась сдуру в блондинку. А ты все та же, как в десятом классе…
– Та да не та! – вздохнула я. – Вот, приехали.
– А может, рискнем до театра? Вроде машин мало, воскресенье. Давай, и поболтаем по дороге.
– Давай.
Давно я ни с кем посторонним не говорила о Нике. Те, кто что-то знал – мама, Алька да Ирка, – уже и слышать о нем не хотели. Одно и то же: жду, терплю, надеюсь. Он пришел – не пришел, куда-то уехал, потом примчался с цветами, опять счастье, опять я про всех и вся забыла, потом наступил ноябрь, и у Никиты депрессия, а потом – Новый год, и у Никиты растет сын и хочет встречать Новый год в Лапландии, кататься на оленях, а вот и весна, и у Никиты весеннее обострение мужских комплексов, и он должен проверять себя, знакомиться, влюбляться, а там и середина лета, и Никиту раздражает, что у меня в театре мертвый сезон, а ему надо ходить на работу, ходить, ходить, сидеть под ледяным кондиционером до шести часов, и у него очень плохое настроение, очень. И Никита берет отпуск и внезапно летит на какие-то острова. А приезжает – понимает, что ему без меня – никак. А потом, как положено – осень, депрессия, Никита пишет стихи, в которых я неожиданно узнаю, на каких островах он был и как летал к звездам – таков был полет его страсти, пока по Индийскому океану ходил тайфун, – с кем летал, не уточняю, потому как стихи подарили мне, наивно, с надеждой, что я похвалю поэта – за рифму, за искренность. И я хвалю.
