От жесткости и циничности Никиных слов мне стало нехорошо. Может быть, я просто продрогла, но я почувствовала, что меня стал бить озноб.
– Любовница… Ника, ты меня раньше никогда так не называл…
– Не называ-ай меня без нужды… – опять запел Ника. – А кто ты мне?
– Не надо, Ника, пожалуйста… А что – четыре?
– А четыре – короткими перебежками, по одному – к машине и едем ко мне. Водки хочешь? У меня отличная водка, холодненькая, с огурчиками…
– Я же не пью водку, Ника, ты знаешь.
– А зря! Русский человек, Тюня, всегда пьет водку и этим жив.
– Тебе плохо, да, Ника?
– Плохо, Тюня, очень плохо. Ты сломала мне жизнь. Хочешь сегодня быть со мной?
– Нет.
Ника ушел из театра через неделю после этого разговора. За неделю он раз или два пытался мне звонить, но я не знала, как и о чем с ним теперь разговаривать, и трубку не снимала. Мобильного телефона у меня еще не было, поэтому написать мне Ника ничего не мог, даже если и хотел. Тем более, если бы он очень хотел, чтобы я его услышала, он бы мог написать записку и отдать мне ее в театре. Но он молча проходил мимо меня, если мы встречались на работе, я тоже ничего ему не говорила. Я даже подумала – если не уйдет он, уйду я.
Но через неделю на репетиции Марат сказал:
– Уважаемые коллеги, спешу сообщить вам с прискорбием, что наш бывший директор Сташкевич нас покинул, забрав большую сумму денег.
– Нет! – неожиданно для самой себя сказала я и даже встала в полной тишине.
– Да, – горестно покачал головой Марат. – Именно так.
– Нет, этого не может быть!
– Да сядь ты уже! – в сердцах проговорила Агнесса хриплым басом. – Достала, а! Ты-то откуда знаешь?
– Она и не такое про Сташкевича знает! – ухмыльнулся Спиридонов. – Да, Катрин?
Я молча стояла посреди зала. Ника ушел, ничего мне так и не сказав – ни про нас, ни про то, куда и почему он уходит. Я была абсолютно уверена, что он действительно ушел, как говорили, «в бизнес», у него были такие друзья, я несколько раз слышала его разговоры по телефону. То, что Ника мог взять какие-то деньги… Нет, нет и нет. Все, что угодно, но только не это.
Я знала, что он из своего кармана иногда покрывал небольшие недостачи, которые случались у кассира, всегда помогал промотавшимся на гастролях монтировщикам, ездил с продуктами к Александру Шалвовичу и Аньке, когда у них случались запои, вызывал им, болезным, врачей, дал денег в бессрочный долг Наталье Иосифовне на зубы. А главное – есть люди, которые могут воровать, а есть – которые не могу. Даже если эти люди сделали тебе лично так больно, что от этой боли некуда деваться и трудно дышать.
В театре поговорили-поговорили о тех якобы пропавших деньгах, да и забыли. Я была уверена, что Марат сказал просто так, от обиды, ведь Ника бросил его и их общее дело, которое они когда-то начинали на пустом месте и добились неплохих результатов. Уж точно, если бы Ника что-то украл при уходе, сплетнями и болтовней дело бы не ограничилось.
Я же лично не могла выносить взглядов, шушуканий, намеков. После ухода Ники как-то все обострилось. Ведь и раньше все знали, что у нас с ним отношения, и давно. А теперь то Олеся громко сказала гадость, то Спиридонов при всех стал меня лапать, как будто я стою на трассе и ловлю дальнобойщиков, то даже Агнесса вдруг вспомнила, как я у нее спрашивала, хорошо ли Ника живет со своей женой. Я не стала ей напоминать, что это не я спрашивала, а она сама все рассказывала и рассказывала, словно хотела меня к чему-то подтолкнуть.
Я походила еще пару недель да и забрала из театра трудовую книжку. Заодно рассталась с двумя ролями, которые играть мне по возрасту было уже глупо. А смотреть, как твою самую любимую роль у тебя отбирают, потому что ты больше не похожа на девочку, скорее – на ее уставшую маму, и роль репетирует другая актриса, которая ничем не лучше тебя, просто родилась на десять лет раньше, – это больно. Так что я этого никогда и не увидела. Ушла и все.
Ника позвонил мне через два месяца, когда я уже устроилась работать в другой театр. Там мне было трудно, потому что режиссер с первого же дня начал активно ухлестывать за мной. Театр был такой же маленький, как и наш, труппа – даже еще меньше. Своего помещения у театра не было, а деньги откуда-то были. В репертуаре значилось несколько спектаклей, но играли всего один, сборную солянку из рассказов Чехова, где я сразу получила хорошую роль, смело составленную каким-то драматургом из разных героинь Чехова. Деваться мне было некуда, я знала, что долго там не проработаю, но сидеть дома без денег, без работы я не могла, смирилась с тем, что нашла.
Под разными предлогами я с трудом отбивалась от режиссера, еще сравнительно молодого, бледного, странного и жеманного Теодора. Артисты говорили, что никакой он не Теодор Ляппе, а обычный Федор Ляпкин, но мне-то как раз казалось, что ему очень идет его вычурное, нерусское имя.
Теодор пристально смотрел на меня близорукими глазами сквозь очки в золотой оправе, то и дело отбрасывал пепельные длинные волосы, падающие на широкий пористый лоб, облизывал сухие тонкие губы. На репетициях Теодор нервно выскакивал на сцену и показывал мне рисунок роли, чтобы я как можно быстрее ввелась. Показывая, он не отпускал меня, крепко обнимая и ходя вместе со мной по сцене, как будто он – это я, как будто мы с ним срослись. И должна была у меня получиться взбалмошная, игривая, недалекая, влюбчивая и очень податливая на ласку особа. Такую героиню он сложил из нескольких эпизодических персонажей Чехова. Наверно, Чехов бы очень удивился, увидев, что вышло в результате.
После репетиций я старалась уйти вместе с кем-то из актеров, а Теодор всегда норовил увязаться за мной или задержать меня под любым предлогом.
В тот день он прямо мне сказал:
– Я приеду к вам, Катя, надо порепетировать кое-что.
– Нет, – ответила я. – Не стоит.
– В девять вечера, – как будто не слыша меня, продолжал Теодор.
– Нет.
– Смотрите, – покачал головой, нехорошо улыбаясь, Теодор, – с вами становится трудно работать.
Когда позвонил Ника, я как раз сидела и думала – а что же мне делать? В театрике этом становится просто невыносимо. Почти все остальные ребята работали где-то в больших театрах, у Теодора просто подрабатывали. Они могли расстаться с ним в любой момент. Куда деваться мне – посреди сезона, только что уйдя из одного театра, устроившись в другой, проработав всего два месяца… Звонить – некому. Волобуеву? Он, даже если бы и хотел, не смог бы мне помочь. Он всего лишь актер, сам зависимый человек. И просить за меня никого не будет. Тем более что я ему столько времени не звонила.
Волобуев позвонил мне как-то сам, раз, другой, но попадал в крайне неудачные моменты – то ко мне приехал Ника, то я крутилась с Вовкой, то просто переживала и не хотела ни с кем разговаривать, особенно с Волобуевым. О чем? О том, что актерская жизнь и судьба – это лотерея? О том, что мне тридцать лет, я хочу иметь семью, ребенка, а люблю человека, который этого не хочет? Или о том, как хорошо мне было, когда я приходила в институт и смотрела на человека-солнце и грелась в его лучах, улыбках, хороших и теплых словах?
