– Какие вы любите конфеты? – улыбнулся директор.
Вовка, видя, как я мило беседую с директором, быстро допил свой кофе, помахал мне рукой и вышел из буфета. Пойдет сейчас накурится, а мне потом рядом с ним тяжело будет сидеть, если он захочет пообщаться. Ну не кричать же ему это вслед!
– Я люблю… Да какая разница, Никита Арсентьевич!
– Действительно. Вам идет такая прическа, кстати, – директор ненароком поправил мой длинный хвостик, который я сегодня на ночь подвила. – Очень молодит. Просто вечная молодость рядом со мной сейчас сидит.
Я засмеялась:
– Я очень рада. Особенно насчет молодости.
– Пойдемте? – как ни в чем не бывало сказал директор. – Запиши, – кивнул он на наш столик Поле, маленькой гримерше, которая днем еще подрабатывала в актерском буфете.
Поля сжала губы и с ненавистью посмотрела на меня. Ведь у нее с Никитой Арсентьевичем отношения – то ли были, то ли есть…
Я подошла к стойке и положила деньги:
– Я брала один кофе и пирожок. А Вовка ничего не должен?
– Не должен, – скривилась Поля. – Он не ест ничего, пьет пустую воду. В чашку наливает кипяток.
– Пойдемте, Кудряшова, – слегка подтолкнул меня Никита Арсентьевич. – А ты, – он погрозил Поле пальцем, – глазами не зыркай, я тебе позвоню вечером. С Кудряшовой у меня деловые разговоры, поняла?
Когда мы вышли в фойе, я спросила директора:
– Вам так интересно, да? Обязательно должно быть несколько женщин, а по-другому вам скучно жить?
– Знаете, Кудряшова, – улыбнулся директор, – у вас есть один большой недостаток – вы умеете разговаривать. А насчет Вовки… – он кивнул на моего незадачливого товарища, который сидел поодаль на низкой батарее и курил, глубоко затягиваясь, уже, наверно, вторую сигарету, потому что был весь окутан клубами едкого дыма. – Вы же подрабатываете, и поэтому денег вам хватает. А он целыми днями просиживает в театре, ничего не делает.
– Не все так могут. Потом у меня есть другая профессия, а он ничего не умеет.
– Не жалейте мужчин, Кудряшова, – директор взял меня за руку повыше локтя и крепко сжал. – Грузчиком пусть устроится.
Я освободила руку. И не потому, что Никита Арсентьевич так резко говорил о моем товарище. А потому что от его прикосновения я как-то теряла уверенность в себе. Мне хотелось прислониться к нему, быть еще ближе, куда-то с ним пойти, слушать его. А это было совершенно невозможно.
– Я отвезу вас домой, – в утвердительном тоне сказал директор.
– Не надо.
– Надо. Поговорим. Расскажете, как вы живете. Мне интересно.
Странное, новое, непонятное чувство. Я ведь не люблю, когда мне диктуют. Я всегда сама знаю, что мне делать и куда идти. А сейчас мне хотелось подчиняться ему, делать то, что он говорил. Но я все-таки возразила:
– Нет. Это неправильно.
– Как знаете, – пожал плечами директор, развернулся и ушел в кабинет.
Я немного поговорила с Вовкой, стараясь глубоко не дышать. Его кудрявые волосы, мягкий свитер – все было пропитано табачным дымом, тяжелым, душно-кисловатым.
– Не ходи с ним, – попросил меня Вовка.
– Не пойду, не переживай. – Я погладила его по рукаву свитера.
– Ну вот я сейчас подработаю немного и… Я знаю, что я… Катя, ты…
– Вовка, прекрати! – Я почувствовала себя совсем неловко. Я все время гнала от себя мысль, что могу ему нравиться. Потому что он мне не нравился совсем. Я могла бы с ним дружить всю жизнь, но ни одного дня не быть вместе.
– Я провожу тебя до метро? – спросил Вовка.
– Иди лучше разберись в световой партитуре, перепиши все, дома посмотри еще. Завтра тебе вести спектакль.
– Хорошо, – покорно кивнул Вовка. – Не ходи с ним, ладно?
– Ладно. А ты подумай о том, чтобы бросить курить. – Я похлопала своего товарища по руке, взяла пальто и пошла домой.
У метро я увидела знакомую темно-вишневую машину. Может быть, просто похожая? Машина мигнула мне фарами. Я чуть приостановилась. Из машины вышел и быстро подошел ко мне человек.
– Садитесь, холодно. – Директор, не обращая внимания на мои протесты, взял меня под руку и слегка подтолкнул к машине.
– В метро тепло… – сказала я уже без всякой надежды договориться сама с собой.
– Мне – холодно, я же без пальто, – объяснил мне директор, распахивая дверцу.
– До Таганки? – спросила я.
– Разберемся, – усмехнулся директор. – Какая вы, Кудряшова, с характером, оказывается… Вот если бы меня спросил бог, чтобы я хотел исправить в его гениальном замысле, я бы сказал: у женщин надо отнять способность разговаривать. Сделать всех немыми. Пусть слышат, но не разговаривают.
– А как же мы будем петь?
– Мычите!
– А объясняться вам в любви?
– Мне? – директор весело посмотрел на меня.
– Не вам лично, мужчинам.
– Смешная вы, Кудряшова. Я не помню, мы ведь уже переходили на «ты»?
– Я тоже не помню, Никита Арсентьевич. Ничего не помню. И села в машину зря сейчас.
– О создатель! – Директор на секунду отпустил руль и воздел руки. – Зачем ты дал им способность разговаривать? В любви, Кудряшова, не словами признаются.
– А чем? – Я прикусила язык, потому что от того, как на меня посмотрел директор, мне стало неловко и горячо.
Я помолчала и все-таки сказала:
– Мне кажется, это неправда. Мы о разном говорим.
– Вот и посмотрим сейчас, кто из нас был прав, – непонятно ответил мне директор и засвистел какую-то старую мелодию.
Я старалась вспомнить слова, кажется, это была песня про того, кто остался таким, каким был, и совершенно напрасно повстречался девушке на ее пути. Я вздохнула. Директор снял одну руку с руля и сжал мою ладонь.
– Напрасные вздохи, – сказал он.
Я ждала, что он спросит о моей жизни, ведь он говорил, что ему интересно, как я живу. Я даже быстро подумала, рассказывать ли ему что-то о своей семье, о родителях, вообще насколько откровенной можно быть с директором. Но он ничего не спрашивал. Насвистывал, напевал, обгонял машины. Ни о чем сам не рассказывал. Ничего себе – поговорили! Мы проехали Таганку, переехали Москва-реку, оказались с моей стороны Москвы. Я всегда ощущаю, с какой я стороны. Та, другая, начинающаяся с Замоскворечья, – немного другая, не моя Москва. А здесь я из любого места, всегда, даже в полной темноте смогу дойти до дома. Хотя идти придется пару часов.
Когда мы выехали с Тверской на Ленинградский проспект, я несколько заволновалась. Что, он собирается везти меня домой? И…?
– Я в принципе почти приехала. Могу выходить, – сказала я.
