— Здорово, сволочь! — сказал гость.
— Я не сволочь. У меня отец умер. Заходи!
— А-а-а… Извини! — смягчился пропагандист, вошел, сел и стал с интересом осматриваться.
Особенно его увлекла висевшая на стене метровая лента туалетной бумаги с портретиками смеющегося Рейгана.
— Оттуда? — спросил он.
— Оттуда.
— Ни фига себе!
— Где Зоя? Почему она мне не отвечает?
— В Затулихе. В городе ей нельзя. Можно оторву?
— Оторви. Но только одного. А почему в городе ей нельзя?
— Все считают, что Суровцева из-за нее ушли, — объяснил Илья, отрывая веселого Рональда. — Ты понимаешь, что такое городок, где все друг друга знают?
— Представляю, — кивнул Гена, вспомнив одинокую «Волгу» под ливнем.
— На Зою теперь пальцами показывают, как на немецкую овчарку.
— Брось, я немец, что ли? Неужели так плохо?
— Хоть брось, хоть подними. Ты москвич. А все зло из Москвы. Слушай, у них что, в каждом сортире Рейган?
— Нет, только в редакционном. Передай Зое: я скоро приеду.
— Лучше пока не надо.
— Почему?
— По кочану! У Болотиной рак. После твоего «Многоженца» она упала на улице, отвезли в больницу, нашли опухоль, запущенную. Но разве кому-то объяснишь? Все на Зою свалили…
— Она-то в чем виновата?
— На хрена ты написал, что она собирала для Болотиной библиографию?
— Ты же сам говорил: об этом все знают.
— Знают. А печатать-то зачем? Все знают, чем муж с женой по ночам занимаются, но никто не орет об этом на улице. Елизавета, кстати, помогла Зое комнату получить.
— Я не знал.
— Ты много чего не знаешь. Рытиков тиснул в «Волжской правде» статью против Суровцева. «Самодурство как стиль руководства». Раз пять на тебя ссылается. Не сам, конечно, написал, велел Пуртову. И знаешь, что еще он придумал?
— Что?
— Вызвал Вехова и предложил проводить заседания клуба «Гласность» в райкоме. Я — ответственный.
— Грамотно.
— Еще бы! Понял, как выкрутиться. Мол, посевную провалил, зато мыслю по-новому. А это важнее.
— И что?
— Ничего хорошего. Суровцев ушел по собственному, сидит у Болотиной в больнице. Говорят, узнать ее невозможно — после химии все волосы выпали. Скоро пленум обкома. Кадровый вопрос. Волков приедет — подчищать врагов перестройки. Народ волнуется. Хочет Петра Петровича выбрать на девятнадцатую конференцию. Скандал. Обещают демонстрацию перед обкомом устроить. Милицию подтягивают на всякий случай.
— А кто будет первым?
— Рытиков. После твоей статьи он у нас теперь самый перестроившийся получается!
— Это хорошо или плохо?
— Мне — хорошо, ему нравится, как я доклады пишу. Области — каюк. Вот какую бучу ты замутил, человек с золотым пером! Что Зое-то передать?
— Я приеду. Скоро. Совсем.
— На развод подал?
— Конечно!
— Не тяни. В городе даже не показывайся. Побить могут. Дуй прямо в Затулиху. Понял?
— А позвонить ей можно?
— Нельзя. С космической станцией «Восход» связь имеется, а вот с Затулихой нет. С тобой-то, если что, как поговорить? В редакции тебя не поймаешь.
— Запиши домашний.
— А ты разве дома живешь?
— Кооператив не готов… Отделывают.
— Можно я еще одного Рейгана оторву? Рытикову.
— Валяй!
— А где у вас тут в Москве морс наливают?
Гена повез Илью в Дом литераторов, где им принесли большой заварной чайник с водкой, две чашки и блюдо разносолов. Вокруг густо сидели писатели, народ неказистый и обиженный. За каждым столиком кого-нибудь ругали: редакторов, власть, жен, знаменитых собратьев, социализм, климат, коммунистов, дефицит, Запад, прорабов перестройки, грандов гласности, евреев, немытую Россию… Пьяный поэт Заяц, качаясь на стуле, как бедуин, повторял на все лады: «Суки, суки, суки, суки…» Потом упал навзничь. Между столиками бродил краснолицый мужичок со шкиперской бородкой — председатель отделения Общества трезвости. Он озирал народ с пристальной суровостью, время от времени подходил к кому-нибудь и строго спрашивал:
— Что пьем?
— Нарзан! — в подтверждение ему наливали из минеральной бутылки.
— А почему не шипит?
— Выдохся.
Шкипер выпивал, морщился, закусывал, разрешающе кивал и шел дальше. После второго чайника Илья объявил, что если Скорятин испортит Зое жизнь, он его убьет. Гена поклялся не испортить и спросил:
— А почему все-таки один пистолет не заряжен?
— Ну тебя замкнуло. Ладно, давай рассуждать!
— Давай.
— Допустим, первый пистолет без пороха. Теперь твоя очередь стрелять. Сможешь всадить пулю в лоб человеку с белыми от ужаса глазами?
— Не смогу.
— Вот и ответ.
— А если первый пистолет заряжен?
Колобков долго смотрел на журналиста с пьяной неприязнью, потом сказал:
— Вот за это я и не люблю вашу Москву!
— Вам покрепче?
— Что? — очнулся Скорятин.
Оля разливала по чашкам коричневый чай.
— Геннадий Павлович, вы не забыли, через пять минут совещание! — с нарочитой озабоченностью напомнила секретарша.
— Какое еще совещание?
— Ну как же! — растерялась она.
— Ах, ну да… Потом, попозже…
— Понятно, — кивнула помощница, обиделась и пошла к двери.
— Она у вас что, двухмужняя? — тихо спросил Николай Николаевич, сопроводив оживающим взглядом вольноопределяющиеся ягодицы Ольги.
— С чего вы взяли?
— Когда в организме женщины соперничают два мужских семени, этого не скроешь. На чем я остановился?
— На пьянстве.
— Нет, до пьянства я еще не дошел. Мы говорили с вами о постмодерне. Будьте внимательней! Это важно. Так вот, почему вместо создания подлинно нового, искусство с головой ушло в глумливую инвентаризацию сделанного предшественниками? Вы в театр ходите?
— Случается.
— Тогда скажите: Борис Годунов с ноутбуком, Офелия с фаллоимитатором, три сестры-транссексуалки — это что такое?
…Они как раз вернулись из театра, кажется, из «Табакерки». Смотрели спектакль «Кресло» — про разложение комсомола.
— Гена, нам надо развестись! — сказала Марина, раздеваясь.
