— Любовался вашим районом, — тонко ответил Гена.
— Ну и как?
— Восхитительно, особенно зябь.
— Озимь! — поправил Илья.
— Ну конечно — озимь! Просто не выспался.
— Оно и заметно! — буркнул Колобков.
— Места у нас необыкновенные! — удивленно глянув на пропагандиста, кивнул первый секретарь. — Напишите! Не все же у нас плохо…
— У нас все просто хорошо! — улыбнулся журналист, вспомнив костлявые задницы коров. — Обязательно напишу!
— Как стерлядка?
— Фантастика!
Прощаясь, Колобков, чтобы не встречаться глазами со счастливцем, вертел головой и старательно приветствовал ответработников, сновавших по коридору с броуновской целеустремленностью. Илья говорил сразу обо всем: о том, что май в этом году капризный, что мальчишки копали землянку и нашли дохристианский амулет с рунической надписью, что после снятия Рытикова он вернется в музей, чтобы снова водить экскурсии и писать книгу о Святогоровой Руси…
— Пистолеты в музей отдал? — спросил Гена.
— Угу, — кивнул дуэлянт.
— Смотри, а то тебя за вынос оружия из партии погонят.
— Не погонят. Я под расписку взял. Вроде как для лекции «Поединок чести».
— Ну хитер! Слушай, а почему все-таки, если через платок стреляются, один пистолет не заряжен?
— А черт его знает!
— И это мне говорит историк?
— Ладно, посмотрю в литературе. Когда снова к нам?
— Не успеешь соскучиться.
— На свадьбу позовешь?
— Ага, шафером.
Николай Иванович подал машину и буркнул «здрасте!». Он был все так же осуждающе молчалив, а когда гость, спохватившись, попросил проехать мимо библиотеки, засопел, словно предстояло развернуть не «Волгу», а целый бронепоезд. Зоя стояла, как и договорились, на ступеньках, возле колонны, она почти незаметно махнула рукой, проводила автомобиль медленным поворотом головы и поникла. Гена задохнулся от сладкого горлового спазма, вспомнив фильм «Сережа», который часто крутили по телевизору в прежние годы, доводя до слез всю страну. Разве можно сухими глазами смотреть, как отчим Коростелев (в исполнении Сергея Бондарчука) увозит в прекрасные Холмогоры свою жену, Сережину мать (в исполнении Ирины Скобцевой), а пасынка, ослабшего от болезни, оставляет с бабушкой? Укутанный Сережа стоит в заснеженном палисаднике и в безысходной тоске смотрит на отъезжающий грузовик с пожитками. «Стой! — вдруг велит шоферу Коростелев, высовывается из кабины и кричит мальчику: Собирайся!» «Ему нельзя!» — причитает Скобцева. «Собирайся! Он едет с нами в Холмогоры!» — отрезает фронтовик Бондарчук. И ребенок расцветает счастьем. Все это взорвалось в сознании Скорятина, как шаровая молния.
— Остановите, Николай Иванович, пожалуйста!
Он, как каскадер, почти на ходу выпал из машины, взлетел по ступеням и с налету поцеловал Зою в губы, так, что они звонко стукнулись зубами.
— Поедем в Холмогоры!
— На самолет опоздаешь, ненормальный! — засмеялась она, поняв и оценив.
— Плевать! — и снова поцеловал ее — осторожнее и протяжнее.
— Меня же теперь никто замуж не возьмет! — прошептала Зоя, озираясь.
— Я возьму.
Шофер, наблюдавший прощание из машины, сразу подобрел и, когда счастливый спецкор плюхнулся на сиденье, тронулся не сразу, дав им допрощаться глазами. В дороге Николай Иванович не умолкал, возмущаясь статьей «Волжский застой» во вчерашней «Сельскохозяйственной жизни». Там Суровцеву припомнили все: и сдохших кур, и вертолетные атаки на колхозы, и даже то, что он не досмотрел до конца спектакль, привезенный в область Художественным театром. Сказал: «Вашему Калягину жуликов играть, а не Ленина!» — И вышел из ложи.
— Правильно Нина Андреева написала: с какой это стати там Ленин перед Троцким на колени встает?
«М-да, всерьез за мужика взялись!» — подумал Гена.
— Боятся они Петра Петровича, — вздохнул шофер.
— Кто боится?
— Горбач-балабол боится. Точно писатель-то ваш сказал: «На самолете взлетели, а куда садиться не знаем». Не знаешь — не лети! Сиди, где сидится.
— А Суровцев знает, куда лететь?
— Знает! За то и сживают. А его бы — в Кремль. Сразу порядок наведет. Посоветуй там своим в Москве.
— Посоветую.
— И Зойку не обижай! Редкая по нашим временам девушка… Сестра у меня такая же была. Как думаешь, рак скоро лечить будут?
— Скоро.
— Хорошо бы!
Маленький тряский Ан-24 летел чуть выше дымных облаков. В прорехи виднелась темно-синяя, широко петляющая Волга в зеленой опушке лесов, рябили в глазах разноцветные лоскутья полей и оловянные овалы озер. Крошечный поезд отсюда, сверху, напоминал нитку ртути, ползущую по частым черточкам градусника. Из аэропорта Быково, маленького, вроде магазина-стекляшки, Скорятин на такси поехал сразу в редакцию. Генриетта, увидев пропащего в приемной, закричала, что Гена — полный гад. Исидору пришлось звонить в ЦК, жаловаться на Суровцева, который явно сделал с потерявшимся журналистом что-то недоброе. Парторг редакции Козоян уже открытое письмо обобщенным врагам перестройки сочинил.
— А ты чего такой счастливый? — подозрительно спросила она.
— Потому что нашелся.
Шабельский ходил по кабинету шагами полководца, обдумывающего план генерального сражения.
— Ну, — спросил он, — есть?
— Есть!
— Где?
— Здесь! — Гена ткнул пальцем в лоб.
— Утром должно быть здесь! — Главред хлопнул ладонью по столу. — Надо, чтобы до пленума вышло и прогремело. Они не ждут, готовятся, хотят тезисы к девятнадцатой конференции оспорить. Вот будет драчка! Не подведешь?
— Не подведу.
— Почему не звонил?
— Боялся, что Суровцев телефоны прослушивает.
— Правильно. Возьми загранпаспорт с визами. Вылетаете послезавтра. Не забудь шампанское. Если хорошо напишешь — сразу после Индии полетишь в Чикаго.
— Зачем? — спросил Гена: после Индии он собирался снова в Тихославль.
— На Форум восходящих лидеров. Очень важное мероприятие. Я тебя заявил. Будешь в группе молодых журналистов. Делегация солидная. В ЦК утверждают. Чехочихин летит.
— В Америку-то что с собой брать?
— Бдительность. Еще можно икру. Черную. Но обязательно в стеклянных баночках.
— Они там из баночек алмазы точат?
— Остришь? Смотри, в Томск ушлю! Они просто хотят видеть то, за что платят деньги. Странный ты какой-то вернулся… Куда все-таки пропадал?
— В банду внедрялся, как Шарапов.
