— Иди ко мне! — позвала Марина таинственным шепотом и, разведя колени, приоткрыла то, что ошеломляло, — срамную сокровенность, похожую на алый петушиный гребень, чуть склоненный набок. Но Гена лишь брезгливо удивился: как могла прежде волновать его эта, выпершая из чрева требуха? К тому же затейница, став на всю голову соломенной блондинкой, ниже талии осталась жгучей брюнеткой, и это вызвало у Скорятина невольную ухмылку.
— Ты чего улыбаешься?
— От счастья!
В поезде, ночью, бессонно ворочаясь, он понял, что больше не любит Ласскую, а теперь осознал, насколько сильно не любит ее. И спала она в Ялте с Исидором или просто вместе покупала бычков, теперь не имело никакого значения. Алеко охладел. С чего началось охлаждение, не важно, так на пепелище никто, ни победители, ни побежденные, не помнят уже, из-за чего началась война…
— Иди, иди ко мне! — томно позвала она.
Он представил себе Зою — и пошел.
Потом лежали и курили, стряхивая пепел в кулек, свернутый из листка отрывного календаря. После объятий, разочаровавших, кажется, обоих, Гену охватила не привычная благодарная усталость, переходящая в космическую нежность, а изнурительное отчуждение. Раньше после бурной, почти звериной близости он был обдуманно нежен, давая понять жене, что их животная схватка за наслаждение не отменяет высокой душевной связи. Марину, получившую арбатское воспитание, задевала малейшая словесная непочтительность Гены. Теперь же, размышляя о своем, муж отвечал на ее вопросы с небывалой небрежностью. Но она словно не замечала этого, хотя прежде мгновенно улавливала даже минутное мысленное отдаление Гены: «Ты о чем думаешь?» — «О тебе». — «Не ври партии!»
— Слушай, хотела тебе перед отъездом рассказать, но ты так быстро собрался. Даже не прилегли на дорожку. Я скучала!
— Я тоже. Так что ты мне хотела рассказать?
— Про Ялту.
— Там тепло?
— Тепло и вино хорошее. Но бывают же совпадения! Пошла на базар, стою, покупаю вяленые бычки… Ты даже еще не попробовал. А папа достал нам ящик «Родебергера».
— Где? — Он хотел встать с постели.
— В холодильнике, там же, где и бычки. Потом! От тебя будет пахнуть рыбой. Дослушай! Покупаю я бычки, вдруг слышу сзади голос: «Дамочка, берите с темной спинкой, они жирнее!» Оборачиваюсь: Шабельский! В дом творчества заехал поработать. Новую книгу пишет. «Раскол и революция».
— Поработал?
— Наверное. Он трудолюбивый.
— Это — да!
— Ты лучше ревнуй меня к Копернику!
— А ты меня — к Нефертити.
— Шабельский на тебя очень надеется. Ты нашел что-нибудь в Тихославле?
— Нашел!
— Пиши скорее! Исидору нужна бомба.
— Скоро только кошки…
— Да что с тобой? — Жена от возмущения опять закурила. — Я обижусь!
— Ты много куришь.
— Скоро брошу.
— Меня?
— Тебя — не могу. Шабельский хочет тебя замом сделать.
— Это он сам сказал?
— Какая разница. Ты на работу не опоздаешь?
— Да, пора…
Уходя, он предъявил пахучий дар Рытикова.
— Что это? — спросила она, брезгливо разворачивая промасленную газету.
— Копченая стерлядь.
— Ух ты! А она еще не вымерла? Папа такую никогда не приносил.
— Видишь, я тоже добытчик. Одну забираю — угощу Веню.
Едва в редакции они разверстали на троих бутылец под стерлядку, примчалась Генриетта, тоже махнула рюмку и повела командированного к главному. Исидор встретил его как родного.
— Ну, Геннадио, что ты нарыл в этом самом Тьфуславле?
— В Тихославле, — поправил спецкор.
— Какая разница! Есть что-нибудь? Александр Николаевич мне два раза звонил!
— Ничего стоящего. Действительно, Болотина выгнала клуб «Гласность».
— Кто такая?
— Директор библиотеки. Суровая дама. Но Вехов сам виноват.
— А это еще кто?
— Есть там такой. За перестройку атомную бомбу сбросит.
— Хорошо! Ну вот, а говорят, в провинции вековая тишина. Не-ет, пошел, пошел процесс!
— Мутный он мужик, книги из библиотеки таскает, ксерит, на Кузнецком спекулирует…
— Геннадий Павлович, ай-ай-ай, вы где работаете, в «Совраске»? Какая спекуляция? Очнитесь, теперь это называется «индивидуальная трудовая деятельность». Как сказал Селюнин? «План — дефицит. Частная инициатива — изобилие». Спекулянт — просто деловой человек. Не более. Ну, конкретнее: Суровцева есть за что ухватить?
— Реально нет. Народ его любит.
— То-то и оно! Сталина тоже любили, а руки у него по локоть в крови! Жаль, очень жаль! Понимаешь, что они могут устроить на девятнадцатой конференции? Ты внимательно читал ответ Яковлева в «Правде»?
— Внимательно. Одни слова. Ни одной конкретной мысли.
— Гена, что с тобой? Что ты там, в Тихославле, делал?
— Исидор Матвеевич, отпустите на недельку — за свой счет!
— Устал?
— Жуть. Надо проветриться.
— Проветриться? Хорошо. Полетишь в Томск. Знаешь, чья вотчина?
— Лигачева.
— Верно. Не удалось нарыть на правую руку, будем рыть на самого! Он много лет на области сидел. Не мог не наследить. Вперед, тебя ждут великие дела!
— Но Исидор Матвеевич…
— Знаю, Марине не понравится. Жаловалась, что я тебя загонял, сын без отца растет, а сама скоро станет соломенной вдовой. Ничего не поделаешь! Реже всего видят мужей жены разведчиков. На втором месте журналисты. Я поговорю с ней. Вернешься из Томска — и сразу в Индию. Там проветришься. Договорились?
— Но…
— Не ной! В Индию обязательно возьми пару бутылок шампанского.
— Индусы «шампусик» любят? Я думал — «Рубин», «Гранат», «Кагор».
— Не умничай. Бутылки из-под шампанского они любят. Изумруды из них делают. От настоящих только специалист отличит. В отеле наших сразу спрашивают. Не продешеви! Привезешь Марине какую-нибудь цацку.
— Кольцо с изумрудом, — усмехнулся Скорятин и решил обязательно купить там что-нибудь Зое в подарок.
— Иди, мизантроп! А то передумаю и отправлю в Индию Дочкина.
— Когда вылетать в Томск?
— Послезавтра. Денек можешь передохнуть.
Спецкор грустно кивнул, встал и двинулся к двери, вспоминая почему-то, как нес Мятлеву на руках через лужи, сквозь дождь, а она прижималась к нему, шепча: «Боже, что я делаю…» Останься он на день, всего лишь на один день… Взявшись за ручку двери, Гена замер, изумленный тем, как просто можно избежать лигачевского Томска и вернуться в манящий Тихославль.
