— Отличный материал про внука, зарезавшего бабушку. Поздравляю, Феликс Игоревич! — Гена бросил лучик благосклонности на Ампелонова.
В своем счастливом голубом супружестве тот являлся как бы дамой, но писал на удивление жестко, даже грубо, по-мужски.
— Спасибо, — покраснел Ампелонов.
— Но концовочку подшлифуйте.
— Хорошо.
…И Бунтмана не уволишь: единственный человек в редакции, умеющий писать фельетоны. Лысый, как Брюс Уиллис, Гугенотов в прошлом году женился на практикантке, бросил семью и взял ипотеку. Если останется без зарплаты, квартиру отберут, и молодая жена сбежит. Она уже два раза не ночевала дома, о чем страдалец поведал всем, заодно выспрашивая, как удержать в постели юную супругу, оказавшуюся ненасытной, точно электромясорубка. Паровозова уже выгоняли за пьянство. Получив выходное пособие, он поил редакцию три дня, а потом повесился в туалете на канализационной трубе. Хорошо, коммуникации в «Салюте» старинные, гнилая чугунина лопнула, дерьмо хлынуло вниз, на китайский трикотаж, едва откупились. Пришлось восстановить бедолагу на работе, чтобы не удавился по-настоящему. Кстати, Гена был уверен: «Паровозов» — тоже псевдоним, взятый, как бывает, в дурной молодости, а потом намертво прилипший, вроде: Бермудова, Гугенотов, Надина, Помидорова… Ага, вот Помидорова-то и надо гнать. Ишь ты, цаца! Дедушка в Свирьстрое лютовал, а внучек по парижам разъезжает — борется с «долгим эхом ГУЛАГа». Но про деда-душегуба ни гу-гу. Гнать! Ну вот, двое уже есть. Достаточно, чтобы поговорить с Заходыркой и смягчить ссору. А у Паровозова, кстати, фамилия оказалась настоящая, родовая. Крепостной предок строил первую чугунку и, воротившись в деревню, с таким жаром рассказывал землякам о паровой телеге, которая сама по себе, шипя и свистя, едет по рельсам, что получил прозвище «Паровоз», а его потомки стали Паровозовыми. Надо бы турнуть и Дормидошина. Работает, как полупарализованный. Жена вышибла его из дому, узнав про шашни с Телицыной, однако время от времени валькирией налетает в редакцию, скандалит, грозит отрезать неверному уши и все остальное садовыми ножницами. Такой исход исключать нельзя: она, как-никак, цветовод-любитель, дипломант конкурса «Евророза».
— Геннадий Павлович, а в следующий номер вашу статью планировать? — спросил замответсека Фурин.
Он служил в «Мымре» с самого основания, был утомительно старомоден и предобморочно боязлив, обращался на «вы» даже к малахольному охраннику Жене, никогда не пользовался мобильником, к компьютеру не знал с какой стороны подойти, но именно на нем и держалась вся верстка.
— Какую еще статью? — похолодел Гена.
— В-вашу…
— Кто вам сказал?! — взревел Скорятин, метнув правым глазом молнию в Жору, а левым — в Сун Цзы Ло.
— Инна Викторовна, — бледнея, прошептал Фурин: больше всего на свете он боялся инсульта и пенсии.
— За газету пока еще отвечаю я, а Заходырка отвечает за то, чтобы туалетная бумага в сортире была. Жопу вытереть нечем! — побагровел главный редактор. — Вы мне лучше скажите, где шестая полоса?
— В работе…
— А должна быть на гвоздике! Почему нет?
— Снимали «Мумию», — ветеран «Мымры» стал цвета кладбищенского гипса.
— А теперь что?
— Сокращают «Гимн понаехавшим».
— Кто сокращает?
— Я… — кротко глянула Расторопшина, готовая безотказно принять кару, как некогда приняла пьяное вторжение начальника.
— Поскорее… — поморщился он, помня о волосках вокруг ее сосков. — Что у нас там еще по номеру?
— Если сократим Королева, дырка на шестой полосе вылезет, — сообщил Жора.
— Большая?
— Тысячи три знаков.
— Как раз под некролог. Никто не помер?
— Говорят, Золотухин плох…
— Допустим. А пока что предлагаете из загона?
— Ну, не знаю, — пожал плечами Жора. — У отдела культуры, вроде, что-то было…
— О чем?
— О потопе… — пролепетала Телицына. — Самотеком пришло.
— О каком еще потопе?
— Библейском. Но потоп вроде как у нас был… — женщина от ужаса взялась за выпирающий углом живот.
— Где у нас? — уточнил Скорятин и подумал: «Наверное, будет мальчик».
— На Волге.
— Конкретнее.
— В Тихославле.
— Где-е?
— В Тихославле, — задрожала Телицына и с надеждой посмотрела на сонного Дормидошина.
— Срочно материал мне на стол.
— Понимаете… так получилось…
— Что получилось?
— Он затерялся.
— Найти! Кто автор, не запомнили?
— Нет…
— Фамилия мужская или женская?
— Мужская, но смешная…
— В каком смысле?
— Редкая.
— Колобков?
— Колобков… — помертвела Телицына, а коллектив посмотрел на шефа, как на Вольфа Мессинга.
— Письмо мне на стол! Немедленно!
— Да, конечно…
— Все свободны.
Ошалевший народ хлынул из кабинета, обсуждая телепатический дар босса. Остался только Жора и доверительно шепнул:
— Звонили из «Пилигрима»: есть две горящие путевки в Египет. Даром. По бартеру. Вылетать послезавтра.
— Подумаю.
— Заходырка перед планеркой вызывала к себе Сун Цзы Ло.
— Долго говорили?
— Полчаса.
— Кто еще про статью знает?
— Почти все.
— Херово.
— По рюмахе?
— Потом. Иди!
Дочкин вышел, а Гена замечтался. Послать всех и, никому ничего не объясняя, улететь с Алисой в Египет. Пусть бесятся Марина и Заходырка, пусть удивленно шушукаются сотрудники, пусть трезвонит взбешенный Кошмарик: «Где статья?!» Где, где? В Караганде! К черту всех! Солнце, море и любимая женщина рядом — вот он, рай!
А вдруг после смерти окажется, что рай — это и есть бесконечный океанский пляж: на крупный белый песок мерно набегают легкие волны, настолько прозрачные, что можно сосчитать чешуйки на рыбьих спинках. На пляже, сколько хватает глаз, блаженствуют нагие, юные, прекрасные люди. Их много, тысячи, миллионы, миллиарды… Одни купаются, другие загорают, третьи, проголодавшись, уходят в ближнюю рощу, срывают с веток и едят невиданные сочные плоды. А насытившись и воспылав, там же, под деревьями, прихотливо любят друг друга в траве, укромно смыкающейся над содрогающимися телами. И можно часами, днями, годами, веками идти берегом по щиколотку в теплой воде, смотреть по сторонам, узнавать знакомцев по земной жизни, разговаривать, смеяться, пить за встречу райское вино, терпкое, веселое, но не оставляющее тени похмелья. И снова брести по бесконечному песку, ловя обрывки разговоров и понимая всех, потому что там, у них, изъясняются на всеобщем языке, который ты, оказывается, знал на земле, но никогда за ненадобностью им не пользовался. Чем дальше по берегу, тем удивительней встречные люди, они похожи на старомодных актеров из немых фильмов. Вместо длинноногих худышек с силиконовыми дарами, как у Заходырки, в волнах плещутся пухлые наяды, вроде толстенькой Айседоры Дункан. Наверное, в раю человек просыпается в лучшей своей поре, в расцвете, в плотской роскоши. Нет, нет, он получает такое тело, о каком грезил перед зеркалом, страдая от несовершенства. Но в таком случае как узнать в сонме мечтательной наготы знакомых, близких, любимых, взаимно или безответно? А никого и не надо узнавать. Надо просто идти по безначальному и бесконечному лукоморью, радоваться солнцу, жизни и вечности…
