— Меня спрашиваешь? Илюша, ты же у нас партработник.
— Да какой я партработник! Зигзаг природы. Иногда в первичке люди чего-нибудь спросят — стою дебил дебилом. Сказать-то нечего. Нельзя же в 1988-м повторять то же самое, что в 1928-м рабфаковцам впаривали!
— Ладно, научу. У вас в городе мясо в магазинах есть?
— Бывает. С утра. По очереди…
— А кто-нибудь голодает?
— Ну, ты скажешь! Никто у нас не голодает.
— Вот, в этом наше принципиальное отличие от капитализма, где все в магазинах есть, а люди с голоду мрут!
— Класс! — восхитился Колобков. — Сам эту байду придумал?
— Нет. Перед выездом за бугор специально учат, как на каверзы отвечать.
— С такой идеологией, Геннадий, мы до коммунизма не дотянем.
— Нам бы до социализма дожить. А за что на тебя сержант Степанюк взъелся?
— Заметил?
— А то!
— Тут такое дело, — смутился Илья. — Смешное даже. — Агитатор почесал нос. — Он в одну учетчицу втюрился, а она…
— В тебя?
— Вроде как.
— Эта, что ли? — Гена незаметно показал глазами на пышногрудую девицу, метавшую из-под пальмы в пропагандиста туманные молнии.
— Эта… — погрустнел Колобков. — Наблюдательный!
— Как зовут?
— Галина. Все время в кино зовет, замучила…
— Ну и трахни ее! — посоветовал спецкор. — Освежает. Смотри, какая у нее станина!
— Легко вам в Москве. Переспал с девушкой и затерялся среди восьми миллионов. А у нас каждый день потом по дороге домой встречать будешь и глаза отводить. Не дай бог, еще залетит! Да и не нравится мне она.
— Мятлева нравится, да?
— Не касайся Зои Дмитриевны, змей!
— Ладно-ладно, — примирительно улыбнулся Гена и продекламировал:
Я был сыночек маменькин.
Теперь со мной беда!
Меж бабами, как маятник,
Мечусь туда-сюда…
— Ты и стихи пишешь? — изумился пропагандист.
— Нет, Веня Шаронов сочинил.
— А кто это?
— Друг Бродского.
— Да ты что?!
К столу незаметно подкатил округлый молодой человек с влажной прической на пробор и склонился к уху заведующего агитпропом. Тот поморщился, кивнул и скомандовал:
— Допивай компот!
— А что такое?
— Первый с тобой хочет познакомиться.
Пока они шли по коридорам, выстланным дорожкой цвета гвардейского позумента, Илья успел нашептать, что первого секретаря райкома Рытикова скоро снимут: Суровцев, проверяя, как идет посевная, остался страшно недоволен угодьями, да еще колхозники нажаловались, что перечислили деньги на строительство клуба, а в итоге ни клуба, ни средств. Петр Петрович при всех назвал Рытикова байбаком и посоветовал подыскать себе место.
— В общем, Андрей Тихонович по белой нитке ходит.
Зашли в кабинет, украшенный переходящими знаменами и огромным ржаным снопом, перетянутым, как кушаком, красной лентой с надписью: «Принимай, Родина, миллионный центнер!». На стене, в рамке, улыбался душка Горбачев. Прежний бровастый портрет, провисевший тут восемнадцать лет, был явно побольше, и теперь образ нового генсека окаймляла полоса выцветших обоев. Колобков церемонно представил столичного журналиста усталому пузану с колючими глазами и дрожащим двойным подбородком.
— «Мир и мы»? Как же! Следим! — сказал Рытиков поспешно.
И мымровец понял: кроме «Правды», хозяин кабинета вообще ничего не читает. Опальный предводитель районных коммунистов, косясь на часы, спросил, как москвичу показался Тихославль, привычно выслушал восторги о волжском Китеже, о «музее под открытым небом»…
— В том и дело, что под открытым, — погрустнел начальник. — Снег, дождь, град… Не успеваем красить. В детинец недавно молния ударила.
— Знаете, сейчас в Америке придумали тонкую, но прочнейшую пленку, — из непонятного озорства соврал Гена. — Натягивают над кварталом, и никаких проблем. Над Лувром уже натянули.
— Да вы что! Эдак и над полями можно? — возмечтал Рытиков. — А то ведь у нас в конце мая такие заморозки — беда…
— Поля-то у вас в районе замечательные! — польстил гость. — Ухоженные, как во Франции.
— Правда?! Вот и напишите! — посвежел руководитель. — А то ведь только про недостатки пишем.
— И напишу! — пообещал спецкор, незаметно подмигивая Колобкову.
— Вы когда уезжаете?
— Послезавтра, наверное.
— Угу… — Первый секретарь что-то черкнул на перекидном календаре. — А сейчас куда? Языческую Троицу видели?
— Нет.
— Как же так, Илья Сергеевич?
— Потом, Андрей Тихонович, после встречи с читателями.
— А когда у вас встреча?
— В два.
— Как жаль! Не получится. Сам бы с удовольствием послушал. Люблю умное слово. Но в район надо. К народу. Ждут! Ну, вперед, а то опоздаете. Людей нельзя обижать. Люди у нас хорошие! А искусство любят — это что-то! В прошлом году Семен Кусков гастролировал. Ну, знаете, конечно, ансамбль «Космодром»? Не поверите: вместо одного концерта целых пять дали. Народ шел и шел, шел и шел, шел и шел…
— Андрей Тихонович, нам идти надо! — взмолился Колобков.
— Да, конечно! Машина у вас есть?
— Есть.
— Успеете! И напишите обязательно, что у нас поля как во Франции, а то ведь никто не знает.
Когда они мчались по коридору, лавируя между ответработниками, снующими из кабинета в кабинет, Илья спросил:
— Про пленку, конечно, наврал?
— Конечно.
— И он тебе наврал. Пять концертов! Они потом еще колхозы бомбили. Я такого чеса никогда не видел. Прокуратура замучила: левые билеты, двойная бухгалтерия, черный нал. Говорят, директора у них посадили. Ох уж эти шакально-инструментальные ансамбли!
— Да, Кусок — тот еще сукофрукт… — кивнул Гена.
— Ты знаком с Кусковым? — удивился Илья.
— Квасили как-то вместе…
Скорятин брал у него однажды интервью. Они сидели в большой квартире с окнами на Чистые пруды, пили редкую по тем временам «Белую лошадь», курили еще более редкий золотой «Честерфильд», и Кусок торопливо (он улетал на гастроли в Венгрию) рассказывал, как задыхается в этой стране с уродским названием СССР. Прощаясь, бард взял гитару и спел новую композицию:
Мне скучно в этой огромной стране,
Мне душно в этой огромной стране,
Мне страшно в этой огромной стране,
