— В общем, продовольственная программа на марше, — хихикнул Колобков. — Нечерноземье — наша целина!
Водитель снова кашлянул и всхрапнул — уже громче.
…Секретарь ЦК Волков оказался нормальным мужиком, спокойным, любознательным, даже кое-что в истории петрил. Когда ехали по городу, он все крутил головой и спрашивал: «А это у вас что, а там что еще такое?» Гид объяснял: особняк купца Полупудова. Уникальный образчик поволжского модерна по проекту самого Евланова. Знал хлебопродавец толк в зодчестве! Сейчас там венерологический диспансер, а по уму должна художественная галерея быть…
— Разве в городе нет галереи? — удивился Волков.
— Как не быть! Целых четыре зала в краеведческом музее: Васнецов и Репин рядом с чучелом медведя и макетом курной избы. А в запаснике шедевры штабелями пылятся. Когда в революцию поместья громили, все, что уцелело, сюда свезли. У нас даже свой Мурильо есть — «Кающаяся Магдалина». Авторство под вопросом. Но я-то знаю: Мурильо!
— Откуда?
— У него мазок особенный. Нежный как поцелуй!
— Вот даже как?! — улыбнулся Волков и повернулся к первому секретарю обкома Суровцеву: — Что ж вы, Петр Петрович, так плохо с «Кающейся Магдалиной» поступаете? К медведям загнали…
— Ну, наш-то Пе-Пе в карман за словом не полезет, — захихикал Колобков. — Сказанул — так сказанул: «Виноват, говорит, в следующем году поместим блудницу куда ей следует — в вендиспансер!»
Посмеялись, но как-то нехорошо, и дальше поехали. Остановились на пустыре, и гид объяснил удивленному гостю, что перед ними знаменитые Сухановские сады, где при царе-батюшке росла лучшая в России антоновка. За мочеными сухановскими яблоками на московских и питерских базарах в очередях давились. Только дай!
— А где ж сады-то? — державно озаботился Волков.
— Вон, видите, три дерева остались!
— А что ж так, Петр Петрович? Мы тут с Михаилом Сергеевичем в цирке у Никулина были, зашли заодно на Центральный рынок. Не видел я там никаких моченых яблок…
— Из-под прилавка торгуют, — серьезно ответил Суровцев.
— Почему из-под прилавка? — удивился секретарь ЦК.
— Боятся.
— Чего?
— Что неправильно поймут и накажут. Моченые яблоки — лучшая закуска под водку.
Два партийных супротивника несколько мгновений смотрели друг другу в глаза, а потом снова рассмеялись: центровой — злопамятно, местный — дерзко. В этом вопросе Колобков был на стороне Пе-Пе. Ну что за дурацкий антиалкогольный указ? Вытрезвитель на одной шестой части суши затеяли. Зачем? Народ злить, казну пустошить да самогонщиков плодить? Вон в Грузии виноградники вырубили, а один директор совхоза с горя застрелился.
— Надо возрождать традиции! — веско произнес Волков, имея в виду антоновку.
— И я так думаю! — кивнул Суровцев, подразумевая питие на Руси.
— Я про яблоки.
— А-а…
Сановные дядьки набычились, точно бабу не поделили. Власть ее зовут.
— Не получится, — встрял, чтобы разрядить обстановку, Колобков. — Место здесь проклятое. В 1919-м чекисты расстреляли монархическое подполье. И пошло-поехало: до 1952-го тут всех и кончали…
— И что вы предлагаете? — спросил московский чин.
— Предлагаю — монумент жертвам террора.
— Дельная мысль!
— Может, и Николаю Кровавому памятничек поставим? — поинтересовался Суровцев.
— Может, и поставим! — строго, явно мстя за моченые яблоки, ответил Волков. — Отвыкать надо, Петр Петрович, от красно-белого мышления. Не те времена!
Местный владыка промолчал, играя желваками. Большая политика делалась в столице, там решали, кому ставить памятники, а кого, наоборот, вымарывать из учебников. Спорить бесполезно. Партийная дисциплина. Не согласен? Дослужись до Москвы, сядь в Кремле и вытворяй свою историю, пока тебя товарищи по партии не сковырнут и на казенной даче не закроют.
Волков поблагодарил за экскурсию и уехал, а вскоре Илью вызвали в отдел агитации и пропаганды обкома и предложили место инструктора, пообещав телефон в коммуналку немедленно, через год — однокомнатную квартиру в новом доме, а если женится — «двушку». «Вы меня с кем-то путаете!» — удивился музейщик. «Не путаем. Москва велела привлекать на партийную работу научную интеллигенцию со свежими взглядами…» Вот оно как!
— У меня свежий взгляд? — спросил Илья, невинно моргая.
— Диетический, — кивнул Скорятин и ехидно поинтересовался: — А в партию они вас принять не пообещали?
— Так в том-то и петрушка — я же член со стажем.
— В музее вступил? Разнарядку дали? — сомнительно усмехнулся Гена.
— Ага, дали, догнали и еще добавили! Музей — не завод скорострельных сеялок и самонаводящихся веялок. Я в армии сподобился. У нас часть была — раздолбай на раздолбае. Ротный — мужик хороший, но лютый алкаш, личным составом не занимался, только личной жизнью: жену из-под прапорщиков вытаскивал. А у замполита план: застрелись, а одного бойца-срочника прими. Я по всем пунктам подходил. В самоволку бегал, но не попадался. Водку пил, но сапоги с бодуна задом наперед не надевал. Дочек офицерских клеил, но интеллигентно, без последствий. Только по согласию.
— Ого!
— Были и мы рысаками! Стрелял я тоже прилично — не мимо мишени. А про козни американской военщины на политзанятиях так пел, что самому страшно делалось. Вот он и пристал: вступи да вступи. Но я же не дурак, спрашиваю: «На дембель первой партией отправите?» «Отправлю, честное партийное. Пиши заявление!» Обманул, подлец: я ему ленкомнату до Дня конституции оформлял. Рисую звезды и ною: «За что, товарищ капитан?» А он мне: «Ты теперь молодой коммунист, работай — солнце еще высоко!» Домой вернулся, когда сугробы лежали…
— А как в Тихославле очутился?
— Сослали. Я фестиваль бардовской песни затеял. «Солнышко лесное». Ребята хорошие, но подрались из-за девчонок, одному почки отбили, до реанимации еле довезли. Пе-Пе только этого и ждал, вызвал и нахлобучил. Но я теперь даже рад…
— Почему?
— Ты города не видел! Но есть и другие причины… — Он усмехнулся в битловские усы.
— А как он вообще-то, Суровцев? — осторожно приступил к делу Скорятин.
— Крепкий руководитель с большим опытом! — ненастоящим голосом сообщил Илья, покосился на внимательную спину водителя и забарабанил пальцами по велюру сиденья, мол: «Осторожно, здесь стучат!»
Потом Колобков со старательным восторгом исполнил величальную песнь первому секретарю: мол, Петр Петрович — настоящий отец области, всё у него на карандаше, всё на примете, всё в горсти. Выслушает на бюро обкома рапорт об успешном завершении уборочной и закладке урожая на зиму, возьмет у военных вертолет, облетит угодья, заметит в поле припорошенный холмик картошки, и — бац, без разговоров, по «строгачу» председателю колхоза да секретарю парткома за вранье. С прежних, жестоких времен у Пе-Пе осталась привычка, позаимствованная, говорят, у железного латыша Пельше: когда подчиненный вставал для доклада, Петр Петрович участливо спрашивал: «А партбилет у вас, товарищ, с собой?» От этой участливости холодел мозг и предынфарктно сжималось сердце. Впрочем, себя Суровцев тоже не щадил. Пообещал на партактиве, что через три года горожанам не придется ездить в Москву за мясом и колбасой. Да, для этого надо построить мощный комплекс — птицефабрику и свиноферму.
