Иван был так занят новым собой, что не сразу заметил исчезновение Аскербая в середине апреля; он привык к его отъездам в конце месяца, но в остальные дни Аскербай был дома. Иван последнее время жил в квартире не очень внимательно, собираясь снять отдельное жилье ближе к лету.
Он спросил у Татьяны Семеновны про соседа, и та, простучав костылем до плиты, на которой варился густо пахнущий суп, объяснила:
– В больницу уехал. Раньше в это время не ездил, а теперь поехал. Заскучал Аскербай. Тебя нет, поговорить не с кем, не со мной же ему мысли обсуждать. Я этих слов не понимаю, а он мужчина ученый, у него книг – до потолка. Пить – не пьет, какое ему развлечение? Разговоры одни.
Иван кивал, вдыхая сытный запах супа, думая об Аскербае. Тот казался Ивану не человеком, а книгой, собранием идей и цитат. В Аскербае было мало живого, и оттого его глаза не имели блеска. Иван жалел, что, когда переедет в новую квартиру, будет приходить к Аскербаю редко и, возможно, снова станет глупее. Этого он допускать не хотел.
Аскербай вернулся в четверг. Иван пришел домой поздно и, проходя по коридору, обрадовался, увидев знакомую полоску желтого света под соседней дверью. Он остановился и, подумав, решил постучать.
– Иван? – спросил голос Аскербая. – Это вы, Иван?
– Я, – признался Иван. Он помолчал и сказал, сразу пожалев о глупости своих слов: – Вернулись?
Аскербай открыл дверь и пригласил Ивана зайти. Иван помялся на пороге – он у Аскербая раньше никогда не был. Комната казалась больше Ивановой, но такая же пустая: кровать, шкаф, два стула. У окна стоял небольшой, заваленный книгами серый пластиковый стол, вроде кухонного. Книги лежали на полу, на шкафу и на одном из стульев. Второй стул был пуст, и Аскербай предложил его Ивану. Сам сел на кровать.
Аскербай молчал, глядя мимо Ивана, давая тому время осмотреться, обжиться среди книг и табачного воздуха. Аскербай пошел к окну, где стал курить в открытую форточку. Иван до этого не видел, как он курит: на кухне Аскербай никогда не курил. Дым вытягивало из комнаты сырым весенним воздухом, который – словно в обмен – приносил в комнату прерывистую тишину ночной жизни московского двора. Аскербай докурил сигарету до фильтра и бросил ее в жестяную банку с водой, стоявшую на подоконнике. Он обернулся к Ивану, но улыбаться не стал.
– Много работаете, – сказал Аскербай. – Нравится?
– Нужно, – ответил Иван. – А то денег платить не будут.
– Значит, нравится, – решил Аскербай.
Они снова замолчали, не глядя друг на друга, будто оба оказались в этой комнате случайно. Иван подумал, что зашел некстати, и собирался уже извиниться и уйти, когда Аскербай сказал:
– Я решил в больницу вернуться. Буду снова там жить.
Он для чего-то вынул из нагрудного кармана рубашки пакетик с толченой травой и стал крутить, перебирая пальцами, будто четки.
Иван ждал, что тот продолжит, но Аскербай молчал.
– Со здоровьем стало хуже? – решился наконец Иван. – Опять заболели?
Аскербай удивленно посмотрел на Ивана, словно не понимая вопроса, и вдруг рассмеялся. Он смеялся всем лицом, а не только губами, как смеялся обычно. Иван осторожно улыбнулся: он не понимал, что смешного в болезни.
– Нет, нет, – заверил его сквозь смех Аскербай, – со здоровьем все как было. Я, Иван, всю жизнь в лечебницах прожил, – наконец, отсмеявшись, сказал Аскербай. – Там и родился, – добавил он, словно это все объясняло. – Дожил вот почти до пятидесяти лет и решил – попробую сам.
Он подумал и добавил:
– У меня же комнаты своей никогда не было.
Я, когда сюда переехал, в первый раз один в комнате спал – а то все в палате, с другими. Поначалу страшно было, всю ночь не мог заснуть, не привык. У меня, кроме книг, вообще никогда ничего своего не было.
Аскербай осмотрелся вокруг и вздохнул:
– Да и сейчас своего не много. Книги разве. Так их и в больнице можно.
– Почему же вы возвращаетесь? – спросил Иван. – Если здесь лучше.
– Лучше? – удивился Аскербай. – Разве я сказал, что здесь лучше? По-другому совсем, это так. А лучше – не знаю. Сначала мне нравилось: иди куда хочешь, ложись спать когда хочешь, ешь, что сам выбрал. Свобода, – засмеялся Аскербай, – полная свобода.
Он положил мешочек обратно в карман и достал сигарету. Аскербай размял ее короткими пальцами, подумал и сунул обратно в пачку.
– Пару месяцев я походил, посмотрел, а потом надоело: знакомых у меня никаких нет, профессии тоже нет – ничего делать не умею. Пытался с людьми говорить, но их жизни мне чужие: семья, работа, друзья. Ничего этого у меня никогда не было. Да и неинтересно мне об этом, а о чем мне интересно – они не хотят слушать.
Аскербай кивнул Ивану:
– Вы – первый человек, с которым у меня разговаривать получилось. Потому что вас то же самое интересует – главное. А те, – он показал куда-то за темное окно, – те только жизнью своей интересуются и ничем больше. Так и живут, уткнувшись в самих себя. И в свои семьи.
– А у вас нет никого? – спросил Иван. – Из родных?
Аскербай покачал головой.
– Моя мать была прокаженной, – сказал Аскербай, – тогда многие болели в Каракалпакии. Ее в лепрозорий забрали уже беременную. Там я и родился, и рос до семи лет, пока меня не перевели в другой лепрозорий, в Россию. Мать к тому времени умерла – проказа съела.
Его пальцы, лишенные предметов, продолжали быстро перебирать воздух – неторопливо, со знанием. Иван слушал, не веря словам: страшно было.
Аскербай посмотрел на него и замахал калечной рукой.
– Нет, нет, вы не думайте, – заверил его Аскербай, – я не заразный. Меня бы тогда из лечебницы не выпустили. Да проказа, по правде, не такая уж и опасная болезнь: у девяноста пяти процентов людей к проказе врожденный иммунитет. Он улыбнулся Ивану:
– Когда сульфетрон за границей закупать начали, вообще всех стали вылечивать. Серные препараты, конечно, организм отравляют, но тогда о побочных явлениях кто думал? Вылечиться бы, и все.
– И что, – решился Иван, – вас совсем вылечили?
Ему было страшно сидеть на Аскербаевом стуле и дышать воздухом его комнаты. Он постарался задержать дыхание, но надолго не хватало: приходилось вдыхать.
– Вылечили, конечно, – удивился Аскербай, – пальцы только на левой руке потерял, а так вылечили. У меня хорошая проказа была, туберкулоидная. С лепроматозной формой, конечно, труднее вылечиться, – объяснил Аскербай, – да и пятна на лице остаются. А при туберкулоидной форме только мутиляция суставов, как сухая гангрена, – он показал Ивану увечную руку, – нервные сигналы не проходят, оттого суставы и стягиваются.
Аскербай посмотрел на Ивана матовыми глазами – два отгоревших угля. Иван старался не отводить взгляд. Он понимал, что Аскербай ждет от него слов, но сказать было нечего. Он хотел уйти.
