– Спасибо. – Аскербай достал мешочек с травой и посмотрел на Ивана: – Сартра прочли?
Сартра Иван почти кончил, но мало что понял: тот писал сложно, повторяя одну и ту же мысль по нескольку раз и пытаясь доказать одно и то же, но что – Иван уловить не мог. Он каждый раз запинался на словах типа “трансфеноменальность”, возвращаясь назад и пытаясь найти им объяснение, но слова появлялись ниоткуда и, неразъясненные, начинали жить на страницах, отвоевывая все больше пространства, повторяясь и путая Ивана. Поздно ночью, когда свет в других окнах гас, Иван ловил себя на том, что продолжает перечитывать одну и ту же фразу, пытаясь понять ее значение: “Подлинно объективирующие интенции – это пустые интенции, которые подразумевают, что по ту сторону предстоящего и субъективного явления – бесконечная совокупность ряда явлений”. Сколько б Иван ни читал, понимание не приходило, оставляя внутри холодок обиды, словно всем в комнате предложили вкусное, а его обнесли.
– Сложно пишет, – сказал Иван. – И на работе был занят – конец месяца.
Он хотел рассказать Аскербаю про свои манипуляции реальностью в виде цифр, но решил умолчать: вдруг Аскербаю такое не понравится и он начнет думать про Ивана скверно?
Вместо этого он спросил:
– Когда вы столько читать успеваете?
Аскербай заварил мятую, ломаную траву и сел за стол. Обрубки пальцев гладили горячую кружку, а здоровые сторонились, боялись.
– Я всю жизнь пробыл в больницах, – сказал Аскербай. – Времени было много, делай что хочешь.
Вот я и стал читать, сначала из больничных библиотек, а потом просил врачей покупать книги, о которых узнавал из других книг. Сперва в основном художественное читал, – улыбнулся Аскербай, – а затем на философию перешел. Там те же мысли, но концентрированнее, четче. Пока читаешь роман, на героев отвлекаешься, забываешь о главной идее, а у философов – сразу суть.
Он отпил настой и кивнул Ивану:
– Мне суть нужна. Не хочу на второстепенное отвлекаться.
Это Ивану было понятно: он тоже хотел знать главное, чтобы получить защиту от жизни. В детстве ему казалось, что это главное скрывается за наплывающим каждое утро туманом, который, как заклятье, не дает жизни двигаться, и оттого местные прикованы к городу и его неподвижной судьбе. Он бежал от тумана, но все еще не был уверен, что побег удался.
– А как теперь со здоровьем? – осторожно спросил Иван. – Не беспокоит?
Аскербай взглянул на него и покачал головой:
– Вылечили, – сказал Аскербай. – Каждый месяц езжу на осмотр, и все. – Он вздохнул: – Я ведь, Иван, только год как стал жить сам, один, а так всю жизнь в больницах провел. Самому сложно, конечно, заботиться нужно. В лечебнице все готовое – еда, процедуры, лекарства.
Аскербай замолчал, поглаживая уже остывшую кружку всеми пальцами. Иван тоже молчал, ожидая, оставит ли тот прошлое узкой полоской, как желтый свет под своей дверью, или отдернет завесь недоверия и пустит Ивана внутрь.
В дальнем конце коридора короткий, дробный стук костыля отмерял путь Татьяны Семеновны в туалет.
Иван доел печенье, чай у него кончился, и он стал просто сидеть.
– Я вам Сартра дал потому, – продолжил Аскербай, – чтоб вы поняли: человек рождается без презаданности, он сам выбирает судьбу и за нее ответственен. Человек, в отличие от предметов, не имеет предназначения; он постигает себя в течение всей жизни.
Он допил горько пахнущий настой и отодвинул желтую кружку.
Ивану показалось, что синий ободок, обегавший ее сверху, стерся и почти потерял цвет. Хотя, возможно, это плохое кухонное освещение играло с тенями.
– Предназначение – важный момент. – Аскербай погладил остывшую кружку. – Я, когда понял, всю жизнь поменял. Я после этого от Юнга отказался и стал жить по-иному.
Он замолчал, предлагая своим молчанием задавать вопросы. Иван слышал про Юнга, но точно не знал, что тот говорил. Или это был Юм? Один из них.
– Юнг – это про стереотипы? – спросил Иван. – Что-то такое?
– Про архетипы, – поправил Аскербай. – Юнг считал, что существует наследуемая структура психического, заставляющая нас переживать и действовать определенным образом. Наши реакции и действия предопределены изначальными коллективными образами, которые передаются по наследству, – как черты лица, цвет глаз и волос. Эдакая психогенетическая предопределенность, за пределы которой невозможно вырваться.
– А возможно? – спросил Иван; ему стало страшно, что Юнг прав, и, стало быть, куда бы он ни поехал, туман нагонит его и растопит, утопит в себе. Нужно было срочно узнать правду.
– Конечно возможно, – засмеялся Аскербай. – Посмотрите на меня: я сам вырвался и вам помогу.
Он потрогал рукав Ивана больной, короткопалой левой рукой.
– Я на ваше поколение очень надеюсь, – сказал Аскербай, – что вы освободитесь от презаданности. Что вырветесь и станете свободными от самой идеи предназначения.
– Какого предназначения? – спросил Иван.
– Все мы – последние три с половиной тысячи лет – живем в рамках главного архетипа, – пояснил Аскербай, – идет борьба добра со злом, и однажды произойдет конечная битва, после чего мир станет иным. Добро окончательно победит, и наступит рай на земле. Оттого все в мире попадает под эти категории – добро и зло. Заратустра придумал.
– А до него что, – спросил Иван, – по-другому было?
Аскербай рассмеялся и погрозил Ивану указательным пальцем здоровой руки. Иван тоже рассмеялся, хотя и не знал отчего.
В коридоре гулко стукнула дверь, и Татьяна Семеновна начала свою дробную, трудную дорогу обратно.
– Заратустра, – отсмеявшись, объяснил Аскербай, – придумал конец мифу битвы.
Он встал и долил горячей воды из чайника в свою кружку, но пить не стал – давал настояться.
– До Заратустры, – продолжал Аскербай, – люди думали, что мир неизменен. Мир воспринимался как поединок между порядком и хаосом, в котором ни порядок, ни хаос не могли победить, и потому битва должна была продолжаться вечность, всегда.
Аскербай понюхал настой – пора ли пить. Решив, что рано, он взглянул на Ивана:
– Этот миф, естественно, отражал природу – восход и заход солнца, разлив рек по весне – все, что было неясно, необъяснимо. Помните, у египтян: ладья Ра каждый день проходит по подземной реке и змей Апофис преграждает ей путь, пытаясь выпить из реки воду. Апофиса протыкают копьем, вода выливается, и ладья продолжает плыть. Но Апофис бессмертен, и на следующий день битва повторяется, и так всегда: свет и тьма, порядок и хаос. Все, что можно было сделать, – это сдерживать натиск хаоса на порядок.
Иван кивнул, хотя про египтян помнил мало. Аскербай решил, что настой готов, и отпил, как обычно, поморщившись.
– Надо же было объяснить, куда по ночам уходит солнце, – задумчиво сказал Аскербай. – И то, что оно каждое утро всходило, давало уверенность в завтрашнем дне – баланс сохранится, и мир не будет разрушен. До Заратустры люди верили в этот баланс, верили в вечность. Они не могли ни на что повлиять: солнце все равно зайдет вечером. Оттого все ранние религии не требовали от людей ничего, кроме ритуалов. Морали не было, а был ритуал – повторяемое действие, как солнце повторяло свой путь каждый день. Добро и зло не были частью религии: они просто не имели значения.
