Гримершей оказалась молоденькая курносая девчонка в кожаной куртке. Она усадила Владимира на складной стульчик прямо посреди тротуара и, к общему удовольствию столпившейся вокруг публики, принялась за работу. Через десять минут гримерша отступила на шаг, полюбовалась сделанным и подмигнула зевакам:
– Ну как?
– Классно сделано, – одобрительно загудели вокруг.
– Железная работка!
– Вылитый беляк, – отозвался кряжистый мужик в поношенном тулупчике. – Только у этого физиономия больно умная…
– А теперь – одеваться, – скомандовала гримерша и, перетряхнув пару узлов, громоздившихся на тротуаре, подала Сабурову шинель с полевыми погонами прапорщика – одна звездочка на одном просвете невнятно-бурого цвета.
Он медленно, осторожно взял эту неизвестно чью шинель. Коснулся пальцем звездочки на погоне…
Такие же погоны были на шинели, которую прапорщик Сабуров надел после окончания своего ускоренного выпуска, в декабре 1914-го. Три месяца он провел в запасном полку, расквартированном в Минске, а потом отправился на фронт в составе маршевой роты: два офицера, двести нижних чинов…
Воинский эшелон несся сквозь ледяную ночь. Сипло, коротко покрикивал в темноте паровоз. А Сабуров пил сладкую мадеру, сидя в купе вместе со вторым офицером маршевой роты – подпоручиком Кохом. Владимир никогда еще не пил так много до этого. В его студенческие годы алкоголь не был в моде, а в военном училище он был под жесточайшим запретом, да и не достать его было после введения сухого закона.
И вот теперь – жарко натопленное купе, пьяное крымское вино… И острое, воспаленное лицо Якова Валерьевича Коха, он будет помнить это имя и это лицо до самой смерти.
Кох говорил:
– Я знаю, прапорщик, что погубит Россию. Ее погубит еще одна проигранная война. Судите сами, две предыдущие войны мы проиграли… Я имею в виду русско-турецкую – да-да, не спорьте, тогда Россия своими руками и ценой огромных жертв вырастила целый фронт антирусских государств на Балканах, а потом на Берлинском конгрессе под давлением Европы отказалась от возможности разбить Турцию, – и русско-японскую. Третьей страна не выдержит. Чтобы государство было крепким, оно должно быть победоносным. Иногда память о победе важнее, чем сама победа, этой памятью страна может жить десятилетиями…
И еще он говорил:
– Если Россия падет в хаос, а она балансирует на его грани, единственный, кто сможет вступиться за поруганную страну, – это русский офицер. Конечно, не все офицеры смогут обнажить оружие, с тем чтобы, если нужно, воевать со своим собственным народом. Но те, кто сделают это – те погибнут со славой. Ибо сражаться с иностранным врагом – для этого нужна только доблесть, а сражаться с врагом своим, русским – для этого нужны еще ум и гражданское мужество…
Еще Кох говорил:
– Вы боитесь смерти? Ну и зря. Для истинно верующего христианина смерть не представляет никакой опасности. Это же мостик… Мостик от недолговечного и временного к бесконечности, к тому, что мы не можем постичь своим слабым умишком…
Поезд шел, подпоручик Кох качался с ним вместе. Сабуров глотал сладкое вино, впитывал, изумлялся, думал… Этот разговор запомнился навсегда.
Поручик Яков Валерьевич Кох был убит германской пулей «дум-дум» на рассвете 10 сентября 1915 года, сразу после форсирования реки Вилии, в тот миг, когда он наклонился, чтобы стряхнуть с сапога засохшую грязь. Кто теперь его помнит?
– В чем дело, товарищ? – услышал Владимир нетерпеливый голос гримерши. Она смотрела на него с насмешливым недоумением. – Что-нибудь не так?
– Все так, – с трудом стряхивая воспоминания, отозвался он. – Только ведь мне сказали, что мне предстоит играть юнкера, а тут – прапорщик…
– Прапорщик, юнкер, какая разница? – равнодушно пожала плечами гримерша. – Вы сейчас подождите минут пятнадцать, и пойдем вместе на площадь. Там охрана, вас просто так не пропустят.
Ждать пришлось не меньше часа, потому что помрежу худо-бедно удалось наскрести для массовки сорок желающих, и их нужно было загримировать и одеть. Возглавлял шествие «юнкеров» сам помреж. В арке Генерального штаба их задержали чекисты.
– Массовка для театрализованного праздника «Десять лет», – объяснил помреж, помахивая спецпропуском. – Юнкеров веду.
Владимир затаил дыхание, когда рослый, с непроницаемым лицом ГПУщник двинулся вдоль ряда застывших «юнкеров». Те невольно ежились под взглядом чекиста, не сулившим ничего хорошего.
Но все обошлось. ГПУщник повелительно махнул рукой, и понукаемая помрежем массовка послушно затрусила дальше, по направлению к крашеным деревянным трибунам…
Если бы Владимир видел себя в зеркале, он бы понял, что чекист даже при большом желании не смог бы его узнать. Фотография, которая была на руках у работников ОГПУ, изображала элегантного молодого человека в штатском с коротко подстриженными усами. А тут перед чекистом стоял небритый, бесконечно уставший мужик лет сорока, в шинели, с темными от недосыпа глазами, да еще густо перемазанный дешевым гримом.
Колонна молодежи торжественно шествовала посреди проспекта 25 Октября. Над головами колыхались плакаты «Молодежь города Ленина верна делу революции!», «Десятый Октябрь – ура!», «Да здравствуют наши вожди – Сталин, Ворошилов и Киров!». В толпе резко выделялись несколько огромных, выше человеческого роста, кукол из папье-маше, изображавших главных врагов СССР – лидера итальянских фашистов Муссолини, папу Римского Пия XI, финского маршала Маннергейма и польского – Пилсудского. «Муссолини» был, как и положено, в черной рубашке со свастикой, «Маннергейм» и «Пилсудский» – в мундирах с аляповатыми орденами, а «Пий» – в рясе, тиаре и с крестом.
Впереди колонны шествовал парень-спортсмен. Перекрикивая общий гул и грохот духового оркестра, он на ходу разговаривал с девушкой-комсомолкой:
– Марусь, да пойми ты наконец – это же не моя прихоть! – устало говорил он. – На тебя же вожди будут смотреть, соображаешь? Вожди! Сталин, Ворошилов! Они специально сюда ехали! А мы, значит, выходим, отряд передовой ленинградской молодежи, и здрассте – не осознаем текущего политического момента! Чемберлена не несем! Может, мы его уважаем, а?.. Или преуменьшаем опасность, которая исходит от Англии?
– Да все я понимаю, Паш, – ответила девушка. – Но… извини. Я комсомолка и не могу таскать этого урода.
– А они, значит, могут? – Паша распаленно ткнул пальцем в громадных кукол. – Или ты ставишь себя выше комсомольской дисциплины и интересов общества?
– Дурак ты, Паш, – изрекла девушка и, отстав, смешалась с толпой.
К растерянному спортсмену протиснулся курчавый высокий парень с рукой на перевязи.
– Нет, Леха, ты видел? – возмущенно обратился к нему Паша. – Плевать ей на то, что мы горим! Она – комсомолка, а нести Чемберлена не хочет! То есть Чемберлена должен вообще нести не комсомолец, да? А Муссолини пускай комсомольцы несут?
