Посвящается Нику за то, что он привел меня к кроличьей норе
Каффнеллз, 1932
Но, милый мой, я так устала быть Алисой в Стране чудес. Звучит неблагодарно? Да. Только я действительно устаю.
Только я действительно устаю.
Я прерываюсь, кладу ручку рядом с бумагой и массирую ноющую руку. Негнущиеся суставы моих холодных пальцев уродливы, словно наросты на дереве. Конечно, в восемьдесят лет от многого устаешь, в том числе и от ответов на бесконечные письма.
Однако сознаться в этом, по крайней мере собственному сыну, я не могу. Впрочем, я не совсем уверена, что именно пытаюсь сказать в своем послании Кэрилу, который с такой заботой справляется о моем здоровье после нашего с ним сумбурного путешествия. Само собой, он ездил со мной в Америку. По правде говоря, перспектива сопровождать Алису из Страны чудес за океан вызвала в нем гораздо больше энтузиазма, чем поездка у самой Алисы.
— Но, мама, — сказал он с робостью, весьма нелепой для мужчины его возраста, на что я тут же не преминула ему указать. — Это наш… твой… долг перед общественностью. Столетие со дня рождения Льюиса Кэрролла вызвало к нему повышенный интерес, и каждому хочется посмотреть на настоящую Алису — почетного доктора наук Колумбийского университета. — Кэрил взглянул на телеграмму, которую держал в руке. — Интервью на радио. Ехать — твой долг. Ты замечательно проведешь время.
— Хочешь сказать, это ты замечательно проведешь время. — Я слишком хорошо знала своего сына, знала его сильные и слабые стороны. Последние, к сожалению, превалировали над первыми, и так было всегда. Когда я думаю о его братьях…
Нет, не буду. Это жестоко по отношению к Кэрилу, да и мне самой причиняет боль…
Неожиданно для себя я действительно прекрасно провела время. Сколько же хлопот из-за меня было! Корабль встречали с оркестром, транспарантами, даже с конфетти; всюду виднелись фотографии, где я за чаем — это так утомительно однообразно, но американцам все мало. Ну как же! Алиса из Страны чудес за чаем! Только вообразите! Просто чудо, что они не попросили Кэрила нарядиться Безумным шляпником.
Однако все эти почести, оказанные мне людьми из научной среды, совершенно неожиданно перенесли меня назад в прошлое, в мое детство, в Оксфорд. Я и понятия не имела, как недоставало мне вдохновляющей академической, несколько помпезной атмосферы с ее нескончаемыми спорами, в которых не было и не могло быть победителей, поскольку затевались они не чтобы одерживать в них верх — дело в любви к самому ораторству, в борьбе страстей.
К моему изумлению — и вопреки всем предупреждениям, — американцы показались мне очень милыми людьми, если не брать в расчет одного несчастного юнца, который прямо перед церемонией в Колумбии предложил мне то, что они называют «жвачка».
— И что с ней делать? — поинтересовалась я и тут же получила бесхитростный ответ: «Жевать». — Жевать? Не глотая?
Последовал кивок.
— И до каких пор? В чем смысл?
Не найдясь, что ответить, молодой человек, смущенно улыбаясь, ретировался вместе с жвачкой.
Но что действительно утомляло, так это мелькавшее на лицах разочарование, которое из вежливости тут же пытались скрыть, однако, как правило, безуспешно. Разочарование от того, что люди ожидали увидеть девочку, умненькую маленькую девочку в кипенно-белом передничке, а увидели старуху.
Ничего удивительного. Я и сама страдаю всякий раз, когда смотрюсь в зеркало. Сначала меня изумляет, какое оно мутное и потрескавшееся… потом вдруг в приступе острого отчаяния я понимаю, что дело вовсе не в зеркале.
Я не тщеславна, хотя признаю, что самомнения мне не занимать. Ведь никому еще из пожилых дам не удалось стать увековеченной в литературе маленькой девочкой, и не просто девочкой, а самым что ни на есть воплощением Детства, а потому никто из них не сталкивается с людьми, которые просят — причем всегда с таким жаром — встречи с «настоящей Алисой»… а затем не могут скрыть потрясения, не могут поверить в то, что Алисе оказалось не под силу остановить ход времени.
Поэтому я действительно устаю. Устаю притворяться, помнить, кто я такая и кем не являюсь, и если порой путаю одно с другим — точь-в-точь как Алиса из сказки, — то это простительно: ведь мне восемьдесят.
А еще я устала от вопроса «почему?».
Почему я продала рукопись, оригинал «Приключений Алисы под землей», написанный мистером Доджсоном только для меня? (Льюиса Кэрролла я никогда не знала — для меня это не более чем слова на бумаге: «автор: Льюис Кэрролл». С человеком, которого я помню, они не имеют ровно ничего общего.)
Почему муза согласилась расстаться с доказательством привязанности художника? Даже американцы с их стремлением на все навесить ценники не смогли этого понять.
Я выглядываю из окон с тяжелыми освинцованными стеклами… Они не такие прозрачные, как хотелось бы. Придется поговорить об этом с Мэри Энн… поговорить о моей гостиной, выходящей на зеленые, поросшие лесом просторы Каффнеллза. Сегодня тучи нависли почти над самой землей, и манящего блеска Солента
[1]
не видно. Я вижу луг, где резвились мальчики, Алан с Рексом (и, конечно, Кэрил); поле, где ребята играли в крикет; тропинки, где они учились ездить верхом и по которым в сопровождении готового лопнуть от гордости отца шагали домой со своим первым подстреленным оленем, и понимаю, что приняла единственно правильное решение. Это место — детство моих сыновей, это их наследство, и это все, что у меня осталось.
Мое детство — это другое. Это рукопись в простеньком переплете, присланная мне как-то по почте одним ноябрьским утром, много лет спустя после того золотого полдня, когда она была создана. Вот только мое детство никогда не принадлежало мне в полной мере. И мистер Доджсон понимал это, как никто другой.
Часы на камине бьют дважды. Сколько же я так просидела, уставившись в окно? Чернила на кончике пера высохли. Теперь я часто ловлю себя на том, что вот так, как сейчас, бессмысленно и праздно провожу время. Мои мысли, словно бильярдные шары в лунки, разбегаются в разные стороны. Это бывает, когда я устала, когда ощущаю некое необъяснимое изнеможение. Порой я даже начинаю клевать носом в самый неподходящий момент — например, за чаем или незадолго до полудня, когда нужно просматривать счета.
Даже раздумья о моей неизбывной усталости вызывают у меня зевоту, и я с тоской смотрю на кушетку в углу с перекинутым через ее подлокотник красным вязаным пледом, почти утратившим первоначальный цвет. Мне удается подавить зевок, и я твердо говорю себе, что сейчас всего два часа и у меня еще масса дел.
Я аккуратно складываю послание Кэрилу втрое. Допишу потом. Затем открываю ящик стола и достаю оттуда пачку писем, перехваченных черной шелковой ленточкой. Здесь письма, которые я начала, но по разным причинам не закончила. С годами я поняла, что зачастую самым ценным посланием оказывается именно неотправленное. Сверху стопки письмо, начатое мной почти два года назад:
