Через месяц
Я живу на даче и строю забор. Общаюсь с шабашниками. Они быстро сообразили, что я далека от жизни, не знаю цен, и все умножают на десять. За то, что стоит десять рублей – берут сто. За то, что стоит сто – тысячу. И так далее, до бесконечности. Они меня обманывают и за это же не уважают.
Маленькое отступление. Моя школьная подруга жила с мужем в Танзании. Муж работал в посольстве, занимал высокий пост. Им полагалась вилла и прислуга. Прислуживал негр. В его обязанности, среди прочего, входило открывать хозяину ворота. Прежний хозяин (американец) имел манеру не дожидаться, пока слуга отойдет от ворот, и нажимал на газ. Машина на полной скорости влетала в ворота – так, что негр едва успевал отскочить. Это было что-то вроде игры – бесовской рулетки у бездны на краю. Успеет отскочить – жив. Не успеет – сам виноват. Негр обожал своего хозяина.
Муж моей подруги следовал другой тактике: останавливал машину перед воротами, ждал, пока негр откроет, при этом спрашивал: как здоровье? как семья? как учатся дети?
Негр замкнуто молчал. Он презирал русского хозяина. С его точки зрения, если хозяин разговаривает с прислугой как с равным, значит, он тоже где-то в глубине прислуга.
Примерно так же размышляли мои шабашники Леша и Гоша. Я тоже спрашивала у них: как семья? как настроение?
У обоих на руке татуировка: девушка с волнистыми волосами. У Гоши – в полный рост, без купальника. А у Леши – только портрет, крупный план. Леша вообще более романтичен, все называет уменьшительно: «денежки», «водочка».
– Цементик в красочку попал, – сообщает он мне.
Это значит, что крашеная поверхность в цементных кляксах, как их отодрать – неизвестно. Работа брак. Надо переделать. Но Леша переделывать не собирается. Настаивать я не умею. И он знает, что я не умею, и смотрит просветленным взглядом, и прибавляет нуль.
Я буквально слышу, как у меня усыхает душа. Я чувствую, как во мне закипает благородная ярость, еще один рывок – и я начну разговаривать с ними на их языке. Но все кончается тем, что предлагаю чашечку кофе.
Меня утешает то обстоятельство, что ТАК было всегда. И во времена Чехова. В повести «Моя жизнь» – та же самая картина: халтурили и требовали водки. Просто тогда с водкой не было проблем. Выставляли ведро.
Помимо заборных впечатлений, я еще пытаюсь писать, работаю инженером человеческих душ (определение Сталина). Моя дочь подкинула мне своего сыночка со специфическим характером. Я рассказываю ему сказки, работаю Ариной Родионовной.
Федерико Феллини, вуаяж, отель, Рома – все отлетело, как мираж. То ли было. То ли не было.
Однако капиталисты слов на ветер не бросают. В Союз писателей пришел факс. Там сказано, что Федерико Феллини ждет меня в среду 17 июля. Через полтора месяца. И если синьора Токарева не передумала, пусть подтвердит свой приезд.
Консультант по Италии, молодой и образованный человек, позвонил мне на дачу и предложил подъехать в иностранную комиссию.
Стояла жара, ребенка девать некуда, значит, надо брать с собой в город, мучить.
– А зачем ехать? – спросила я.
– Надо послать факс с подтверждением.
– Ну и пошлите. Скажите: синьора согласна.
– Хорошо, – легко согласился консультант. – Сегодня же отошлю.
Билетами и оформлением писателей занимается иностранная комиссия.
– Когда выкупать билет? – задала я практический вопрос.
– Шестнадцатого. Во второй половине дня.
– Шестнадцатого июня? – не поняла я.
– Шестнадцатого июля, – поправил консультант.
– А лететь когда?
– Семнадцатого. Утренний рейс.
– Почему так вплотную? А раньше нельзя?
– У нас все так летают, – успокоил консультант.
Значит, не я первая, не я последняя. Это успокаивает.
Маленькое отступление. Моя знакомая сидела в очереди к онкологу. Надо было подтвердить болезнь или исключить. Она сидела и медленно плавилась на адском огне своего волнения. Рядом сидела женщина и читала. Книга была смешная. Она улыбалась.
– А вы не боитесь? – удивилась знакомая.
– А чего бояться? Вон нас сколько. Я что, лучше? Как все, так и я.
Главное, чтобы несправедливость не касалась тебя в одиночку. Главное, как все. В компании.
Значит, я до последнего дня не буду знать: лечу я или нет.
Шестнадцатое июля. Шестнадцать часов. Билета нет. И женщины, которая занимается билетами (ее зовут Римма), тоже нет.
– А что мне делать? – спросила я консультанта.
– Ничего. Ждать.
Я выхожу во двор и смотрю на ворота. Пошел дождь. Я раскрыла зонт и смотрю сквозь дождь.
Появляется Римма. Она медленно, задумчиво идет, как будто сочиняет стихи. А может быть, и сочиняет. Дождь сыплется ей на голову, стекает каплями с очков. Римма видит меня и, чтобы не тянуть неопределенность, издалека отрицательно качает головой. Билета нет.
Я обомлела. Раз в жизни судьба дает мне шанс. Я, правда, не знала – зачем пригласил меня великий Феллини, но приехала бы и узнала.
А сейчас получается, что я не поеду и ничего не узнаю.
Римма подошла ко мне. Я захотела заглянуть в ее глаза и возмутиться в эти глаза. Но глаз не видно. Стекла очков забрызганы, как окна. Римма целый день промоталась без обеда, устала, промокла и хотела есть. У меня шанс, а ей-то что с того?
Я спросила упавшим голосом:
– Что же делать?
Римма пожала плечами и бровями, при этом развела руки в стороны. Жест недоумения.
Забегу на сутки вперед: семнадцатого июля в десять утра в аэропорту города Рима меня встречали переводчица и шофер из гаража Беттони. Федерико Феллини ждал дома. На час дня был назначен обед.
Самолет приземлился. Все вышли. Меня нет. Запросили «Аэрофлот»: такой на борту не было.
В иностранную комиссию полетел тревожный факс: «Куда подевалась синьора Токарева?» Получили ответ: «Синьора прилетит в другой день и другим рейсом, поскольку ей не смогли достать билет. Чао».
Валерио Беттони прочитал факс и спросил у переводчицы:
– Скажите, а Токарева писательница?
– Да, да, – заверила переводчица. – Известная писательница.
– А почему ей не достали билет? Так бывает?
– Значит, бывает.
– А как это возможно? – снова спросил адвокат.
Клаудия развела руками и пожала плечами.
Валерио Беттони снял трубку, позвонил Федерико и отменил обед. Русская задерживается. Ей не обеспечили билет.
– А синьора Виктория скритторе? – усомнился Феллини.
