– У меня было полно дел, – ответила она.
Медсестра плакала. А парень, сын хирурга, смотрел на всех и не понимал, что происходит.
* * *
Наверное, если бы мама варила компоты и шила трусы, я бы выросла другой. Но она была юристом, адвокатессой, занималась разделом имущества, бракоразводными процессами, наследственными спорами.
Она могла поступить в Литературный институт без экзаменов – прошла по творческому конкурсу, по национальной квоте – писала блестяще и легко. Но выбрала себе другую профессию.
– Почему? – спросила я.
– Потому что люди всегда будут разводиться, делить имущество, умирать, не оставив завещания, любить и ненавидеть друг друга. И это всегда будет приносить доход.
У нее было много «работ» – база Роспосылторга, Моссовет, арбитраж, строительные управления, потом – собственная юридическая консультация.
– И как ты устраивалась в такие места? Туда же с улицы не брали!
– Связи, взятки, клиентские отношения. И потом – я была очень хороша. Не в смысле внешности. Хотя в этом смысле тоже. Я выигрывала дела. Такие, за которые никто не брался. А я бралась. У меня была своя ниша – ко мне приходили люди, которым уже везде отказали. И плюс – «сарафанное радио». Меня, как врача, передавали из рук в руки. Я не хвастаюсь. Это было тяжело. Ты же знаешь, все видела. На твоих глазах все происходило…
– Тогда почему ты не стала богатой?
– Потому что язык был длинный. Молчать я не умела. Дверью могла хлопнуть и послать подальше. Не боялась. И дружила, с кем хотела, а не с кем надо.
Да, мама никогда не разделяла работу и личную жизнь, поэтому для меня мамины клиенты были тетями Наташами, дядями Сашами. Людьми, которые приходят к нам в дом. В любое время суток. Звонят по ночам. Или будят с утра. Кричат в трубку. Или молчат. Или плачут. И мама закрывает дверь на кухню, открывает форточку, чтобы выветрить табачный дым, и работает. Я засыпала под звук механической пишущей машинки, на которой она отстукивала исковые заявления. И пока мама спала, я меняла ленту в машинке и вставляла чистые листы, прокладывая копиркой.
Мне было три года, и я выговаривала не все буквы. Понять что-то в моем лепете мог только очень заинтересованный, неравнодушный человек. К домашнему телефону всегда подходила я. Поэтому мне пришлось рано научиться общаться. Это была «проверка на вшивость», как выражалась мама. Если взрослый человек адекватно реагировал на голос ребенка, значит, он не был сволочью. Ну, или хотя бы не до конца сволочью.
– А мама дома? – спрашивали меня незнакомые голоса.
Я очень рано научилась врать. Мама стояла рядом и подсказывала мне вопросы.
– Кто ее спрашивает? – вежливо интересовалась я.
Если после этого давали отбой или недовольно требовали, чтобы я немедленно передала трубку взрослому, мама не имела дела с этим человеком. Если же со мной начинали разговаривать, спрашивать, как меня зовут, сколько мне лет и представлялись – мама давала человеку шанс на защиту.
Уже позже у меня появилась любимая игра – я брала телефонную трубку и по голосу пыталась догадаться, кто на том конце провода. Потом, когда эти люди появлялись у нас на пороге, я сравнивала свои фантазии, образ, который нарисовала в своем воображении, с реальным человеком. Почти никогда не угадывала. Голос очень обманчив. Бывает, что очень красивые голоса принадлежат жестоким людям, а обладатели неприятного тембра оказываются добрыми и искренними. И еще я рано поняла – если совсем плохо, очень тяжело, люди никогда не плачут, отвечают скупо, сдержанно. А если ерунда какая-то, яйца выеденного не стоит, то бьются в истерике. Мама, как правило, имела дело с теми, кто не плакал.
Да, почти все мамины клиенты становились ее друзьями. Она всех впускала в дом. У нее не было частного пространства – так ей было проще работать. Она верила в дружбу. Учитывая циничную профессию, жесткий характер и само время – не самое простое и благополучное, это можно было бы счесть идиотизмом или наивностью. Но мама не была ни идиоткой, ни наивной. У нее имелись собственные представления о том, как должно быть. И главное, что я запомнила: если закрыта дверь, всегда открыта форточка. Не бывает такого, что вообще ничего нельзя сделать. Можно не пытаться – так проще.
Еще она говорила, что прежде чем махать топором, его стоит хорошенько наточить. И еще одно – если ты думаешь, что все плохо, просто выйди и проветрись. Хотя нет. Чаще она говорила другое своим клиентам – если все плохо и выхода нет, стоит лечь спать. Или выпить. Шутка? Не знаю.
Однажды, мне было уже восемнадцать и я училась в институте, в очередной раз позвонил телефон.
– Маня! – воскликнул радостно мужской голос. – И где твоя мать? Скажи ей, что это я!
– Кто – я? – Память мне ничего не подсказывала. Голос был чужим, не знакомым.
– Мань! Ребенок! Ну ты даешь! Как же я соскучился! Столько лет прошло, а у вас все по-прежнему! Ты так же отвечаешь на звонки! С ума сойти! Сколько тебе сейчас лет? Дядя Лева! Это дядя Лева!
– Мамы нет, что ей передать? – спросила я, поскольку никакого дядю Леву не помнила.
– Господи, ну ты совершенно не изменилась! Такая же строгая! Передай маме, что я перезвоню. Просто хотел сказать спасибо. Да, я знаю, прошло много лет. Пятнадцать, наверное. Ты, наверное, совсем взрослая. Я еще позвоню. Постараюсь. Ребенок, а ты учишься?
– Да, в институте, на журналистике.
– Ну, Киселева! Ну, в своем репертуаре! Обречь ребенка на такую профессию! – Незнакомец захохотал. – Мань, скажи ей, что я ее люблю. И тебя люблю. Как же хорошо, что я тебя услышал. Знаешь, вот давно хотел позвонить и не решался. А теперь твой голос услышал – и мне не страшно. Я помню, как ты шепелявила – у тебя не было верхних зубов! Так смешно говорила! И две косички с бантиками! Скажи мне быстро – у вас все хорошо? Правда, хорошо? Ладно, мне пора. Только обязательно передай маме, что я звонил! Слышишь? Передай! Скажи, она рядом стоит? Наверняка. Как же я сразу не сообразил. Оля! Ольга! Киселева! Ты меня слышишь? Прости. Я очень виноват. Мань, дай ей трубку! Я же знаю, что она там! Я чувствую! Ольга! Это я, Лева!
Я не успела ничего сказать. Раздались короткие гудки. Мама стояла рядом. И кивком дала мне понять, что не подойдет к трубке. И я, как в детстве, не посмела ее ослушаться.
– Он умирает. Поэтому позвонил, – сказала мне она.
– Кто это? Почему ты с ним не поговорила? Он ведь так просил.
– Лева. Мой друг. Разве ты его не помнишь?
– Почему ты решила, что он умирает?
Мама пожала плечами. Она вообще не отвечает на вопросы, ответы на которые кажутся ей очевидными. То ли это цинизм, то ли интуиция, то ли мудрость, но она знает, что услышит в следующий момент. Чувствует людей, читает их мысли, знает, что нужно человеку, еще до того, как тот открыл рот. В детстве меня это завораживало. Я считала, что мама немножко колдунья.
