Столица Лаоса запомнилась покоем и тишиной. Шуршание шин об асфальт – шорк-шорк… Девушки на велосипедах – абсолютные статуэтки: белые кофточки, синие юбочки, точеные ножки на педалях. Шорк-шорк…
Работники отеля говорят друг другу: «Бо-пи-нян». Это значит: не бери в голову.
Вот так и живут: шорк-шорк и бо-пи-нян.
Кому-то покажется скучно, а на самом деле – замечательно. Ничего лишнего. Иногда в магазине или на базаре слышится ор. Кто-то орет на всю голову. Значит, приехали русские, переговариваются между собой.
В двадцать лет я вышла замуж за москвича, которого знала одну неделю. Он поднял на меня глаза – большие и синие. Не голубые, а именно синие, как небо на японских открытках. Еще у него были узкие брюки-дудочки и ботинки на высокой подошве из белого каучука. Тогда это называлось «на манке».
Я увидела всю эту красоту и подумала: «Какая счастливая та девушка, за которой он ухаживает. Мне бы такого. Но это нереально».
Оказалось, реально. Он позвал меня в театр, и все закрутилось. И кончилось тем, что я переехала в Москву и родила девочку. Жалко, что только одну.
Оглядываясь назад, я жалею, что так много работала. Лучше бы рожала детей. Именно там – счастье. В детях, их личиках, их голосах и присутствии рядом. Но, как говорят, у истории не бывает сослагательного наклонения. Если бы да кабы, то во рту бы выросли бобы (а может быть, грибы)…
А тогда я окончила музыкальное училище и в двадцать лет переехала в Москву на улицу Горького, дом 24. В этом доме находился ресторан «Баку». А что сейчас – не знаю.
Я поселилась в самом центре. Энергетика центра совсем другая. Выходишь на улицу, вливаешься в поток людей, и ты уже в потоке, идешь как на подвиг, и все тебе по плечу.
Надо было устраиваться на работу. Я пошла в роно (районный отдел народного образования), и меня определили учительницей пения в общеобразовательную школу. Школа расположена на краю света, на выезде из Москвы.
А что бы я хотела? Кто я такая? Никто. Ни связей, ни знакомств, только доверие к жизни и тонкая талия.
Школа, в которой я работала, была одноэтажная, деревянная, поселковая. У половины моих учеников отцы сидели по тюрьмам.
Когда я думаю о том, кто сделал меня писателем, то осознаю: Собакин. Он учился в четвертом классе, – рыжий, в веснушках. Каждый раз, когда я приходила на свой урок, Собакин сидел под потолком. Он забирался туда по водопроводной трубе, что не просто. Висел, держась руками и ногами, оплетя их вокруг трубы.
Я говорила всегда одно и то же:
– Собакин, зачем ты туда залез?
– Мне отсюда лучше видно и слышно.
– Слезь сию минуту, – приказывала я.
– А я что, мешаю?
– Если ты не слезешь, я прекращу урок, – запугивала я.
Но прекращать урок было нельзя, мне попало бы от директора.
Собакин продолжал висеть, я продолжала стоять. Мучительная пауза.
Дети не выдерживали, вскакивали со своих мест и пытались спустить Собакина за штаны. Собакин начинал лягаться, норовил попасть ботинком в лицо. В классе начиналась гражданская война: сознательные били несознательных и наоборот. Я пряталась за пианино, потому что боялась быть побитой обеими сторонами.
Я написала об этом в своем первом рассказе «День без вранья». Я вынуждена повторяться, но ведь из песни слова не выкинешь.
Я ненавидела свою работу. Всякий раз я не хотела идти в класс. Я чувствовала себя как чеховская Каштанка. У Чехова есть такая фраза: «Если бы Каштанка была человеком, она бы подумала: “Нет, так жить невозможно, нужно застрелиться…”»
Я возвращалась после работы домой. На автобусной остановке меня встречал мой муж. Мы шли в столовую и обедали за столом, от которого пахло тряпкой. Мы брали столовские котлеты, в которых было восемьдесят процентов хлеба и двадцать процентов мяса. Мы называли их «без мяса не обошлось». Мы брали щи, от которых тоже пахло тряпкой. И только синие глаза моего мужа как-то освещали все это убожество.
У человека нет большего врага, чем бедность. Она унижает и высасывает все силы.
Я сидела подавленная, только что не плакала. А мой муж говорил мне:
– Да плюнь ты на этого Собакина. Я у тебя есть, – и все.
Нет, не все. Он у меня был. Это правда. Но меня самой у меня не было. Я продолжала сидеть на вокзале на оплеванном полу и ждать своего поезда. А поезд все не шел, и это ожидание становилось невыносимым.
Меня вызвал директор школы и приказал организовать встречу детского писателя с детьми. Я отвечала за культурный отсек воспитания.
– А кого? – спросила я.
– Кого хочешь, – ответил директор. – Кто согласится.
Я тяжело вздохнула и стала узнавать нужные телефоны.
Самых знаменитых, на мой взгляд, было трое: Светлов, Твардовский и Михалков.
Я позвонила каждому по очереди. Один отказался по причине высокомерия, другой по причине запоя, а третьим был Сергей Михалков.
– А вы кто? – спросил он меня.
– Я учительница, – потом подумала и добавила: – И студентка Института кинематографии, сценарный факультет.
Я врала, но у меня была причина. Во-первых, я мечтала о сценарном факультете ВГИКа, а во‑вторых, мне казалось, что быть учительницей мало. Надо как-то прикасаться к искусству, тогда мы на равных. Сергей Михалков – поэт, я – сценарист.
– Ладно, – согласился Сергей Владимирович. – Когда прийти?
– Во вторник. В два часа дня.
– Позвоните мне во вторник в десять утра и напомните.
– Спасибо! – обрадовалась я.
– Но учтите: если трубку снимут и будут молчать, это я. Я заикаюсь.
– Поняла.
Я сразу почувствовала очарование этого человека. Разговаривает с какой-то никому не известной учительницей, при этом шутит тонко, не явно. Голос высоковатый, продвинутый, умный. По голосу так много можно услышать.
Во вторник я позвонила, но не в десять, а в десять тридцать. Я почему-то решила, что десять – рано. Надо немножко опоздать.
Я набрала номер. Трубку тут же сняли и сразу закричали:
– Почему вы не звоните вовремя? Я же сижу и жду, а у меня дела.
Я поразилась, не ожидала, что сам Сергей Михалков сидит на своем Олимпе и ждет звонка малозначительной учительницы, которая бродит где-то внизу, у подножия и щиплет траву как коза.
Я не сразу сообразила, что точность и обязательность – свойства аристократа. Аристократ не заставляет ждать, поскольку это невежливо.
Один и тот же человек может оборачиваться разными сторонами. У моих современников был свой Михалков, а у меня – свой. И я рассказываю о своем, которого запомнила.
