– А бесплодие? – усмехнулся Вильский.
– А бесплодие в моем случае – это гарантия справедливого решения вопроса о наследстве, – как в суде произнес Левчик, а потом разом сник и признался: – Знаешь, Женек, я в последнее время все чаще о смерти думаю. Вот не хочу думать, а думаю.
– Я тоже, – тихо произнес Евгений Николаевич.
– Боишься? – с надеждой, что не он один такой, поинтересовался Лев Викентьевич.
– Нет, не боюсь, – отказался вступать в союз Вильский. – Просто думаю. Согласись, странно: все будет, а меня нет. Но где-то же я есть?
– Там. – Левчик ткнул пальцем в потолок, а потом показал на пол. – Или там.
– Не верю я в это ваше «там или там». Что-то же должно существовать для нормальных людей. Понятно, человек не ангел, но ведь и не убийца. Ну, не все, по крайней мере.
– Все, – неожиданно запротестовал Левчик. – Вот, например, моя Нинка. С одной стороны посмотришь – чистый ангел. Прекрасная мать, жена… А с другой – Гитлер. Знаешь, сколько она мне крови попортила, Женек? Сказать страшно.
– И не говори, Лева, потому что ты ей попортил ничуть не меньше, – напомнил Льву Викентьевичу Вильский.
– Вот и я о том же, – затряс головой Рева. – Надо реабилитироваться, а то так с расстегнутыми штанами на суд Божий и отправишься. Представляешь, я, ангелы и Нинон моя в подвенечном платье. Молодая и красивая.
– Тогда тебе, Левчик, не на суд Божий, а в ЗАГС пора, – засмеялся Евгений Николаевич, а потом серьезно добавил: – Я в судьбу верю.
– Хорошее дело, – согласился с ним Лев Викентьевич. – Только какая разница, Бог или судьба?
– Большая, – разволновался Евгений Николаевич. – Судя по мифам, судьбу можно просчитать, судьбу можно предсказать, судьбу можно даже предотвратить, если повезет, конечно. У нее лица нет: спрашивать не с кого. А с Богом разве договоришься?
Левчик настороженно посмотрел на друга.
– Женька, ты же агностик?
– Агностик.
– А говоришь обо всем этом так, будто это существует на самом деле.
– А разве нет? – Вильский достал из кармана отполированный трехкопеечный медяк. – Все, как она сказала: «Три жизни».
– Рыжий, любая цыганка могла тебе это сказать навскидку. Наверняка в жизни любого человека есть особо значимые периоды. Как говорится, длиною или ценою в жизнь. В этом смысле я тоже какую-то по счету жизнь живу. Смотря чем измерять. Если, например, любовницами, то я, Женька, бессмертный. Если детьми, то тут у меня одна-единственная жизнь, и я стараюсь проживать ее так, чтобы у Ленки и мысли не закралось, что ее отец не тот, за кого себя выдает. Мне, если честно, на баб плевать: пусть что хотят, то и думают. А вот перед дочерью хочется быть хорошим.
– Да ты хороший! – заверил Евгений Николаевич друга. – Точно.
– Стараюсь, – волнуясь, сообщил Левчик и тут же добавил: – Но ты мне все равно не нравишься, Рыжий…
– Я и сам себе, Лева, не нравлюсь… А что делать? Третью жизнь живу. Последнюю, так сказать. Другой не будет. Значит, бери и пользуйся. А все равно что-то не так. Вроде бы все так, а на деле – нет, не получается.
– Выброси, Женька, ты эти «три жизни» из головы, – посоветовал товарищу Лев Викентьевич. – И пятак этот выброси…
– Это не пятак, – поправил Левчика Вильский. – Три копейки. Три копейки – три жизни… Скучно мне, Лева.
– Вот те раз, – развел руками Лев Викентьевич. – А мне вот скучать некогда. Хочешь совет, Рыжий? Или ты гордый?
– Я гордый, – надул щеки Евгений Николаевич, – но от совета не откажусь. Валяй.
– Дело себе найди.
– Да я вроде при деле.
– Значит, найди другое.
– Левчик, я тоже в школе учился. Помню: «Цели нет передо мною… Праздно сердце. Празден ум. И томит меня тоскою однозвучный жизни шум».
– А я вот не помню, – признался Рева. – Пушкин?
– Пушкин, – подтвердил Вильский и протянул другу руку. – Пойду. Ты Вовку давно видел?
– Давно.
– Как он, не знаешь?
– Так себе… Мать у него слегла. Зойка болеет. Достается, одним словом.
Развивать тему дальше не стали, было неловко, особенно в свете состоявшегося разговора об избыточном благополучии нынешней жизни. «Надо зайти, – пообещал себе Евгений Николаевич, но слова своего не сдержал. – Что я ему скажу? – Вильский пытался представить встречу со школьным товарищем: – Здравствуй, Вова? Как мама? Как Зоя?» На самом деле Евгению Николаевичу просто не хотелось сталкиваться с чужой бедой. Точнее, он не чувствовал в себе сил, чтобы разделить эту беду с другом.
– Как ты думаешь, Любка, – поинтересовался он у жены, – надо мне идти к Вовчику?
– Зачем? – задала свой любимый вопрос Любовь Ивановна и поставила перед мужем тарелку с рассольником.
– Вот и я думаю – зачем? – промямлил Евгений Николаевич и посмотрел на Любу с благодарностью человека, которого только что освободили от принятия важного решения.
– Ну, сходишь ты к нему. И что? Только расстроишься. Знаешь, тебе и своих бед хватит, наплачешься еще.
И как в воду глядела. Недаром в последнее время Вильский так много размышлял о смерти. Ее дыхание особенно остро ощущалось по ночам. Смерть казалась ему огромной птицей, подобно ястребу, высматривающей откуда-то сверху, кого бы клюнуть. «Хоть бы не меня!» – просил Евгений Николаевич и в панике включал ночник, чтобы достать из тумбочки знакомую монету, напоминавшую ему о последней, третьей, жизни. «Неужели все?» – спрашивал Вильский и внимательно прислушивался к тому, как бьется сердце. Евгению Николаевичу казалось, что оно ленится, пропускает удары, и тогда он брал себя за запястье и щупал пульс, в котором не было ничего настораживающего.
Удостоверившись, что все в порядке, Вильский поворачивался лицом к спящей Любе и с пристрастием изучал ее лицо, пытаясь отыскать изменения, свидетельствующие о том, что жизнь не стоит на месте и неумолимо идет вперед. Но Любка была все та же, как будто время над нею совершенно не властно.
«Значит, не она», – с облегчением выдыхал Евгений Николаевич и, прежде чем выключить ночник, аккуратно поправлял упавшую на Любино лицо светлую прядь. Жена ничего не чувствовала: это был сон абсолютно счастливого человека.
«Тогда кто?» – окатывало тревожной волной Вильского, и он мысленно перебирал кандидатов на роль покойника. Не найдя подходящего, Евгений Николаевич временно успокаивался и засыпал в ожидании рассвета.
Во сне он видел собственную душу. Она представлялась ему многоэтажным домом, где каждый этаж закреплен за конкретным человеком – отец, мама, Вера… Даже у ненавистной Юльки с Ильюшей и то была в его доме своя жилплощадь. Во сне Евгений Николаевич точно знал, что это огромное здание принадлежит ему, но при этом, как ни странно, он не ощущал себя хозяином.
