– А почему это для вас такая проблема? – робко пискнула Тамара, пытаясь ободрить свою спасительницу.
Шемякина вздохнула и прокомментировала:
– Для меня, дорогуша, это не проблема. Это проблема для моего сердца, сосудов и ног. Одним словом – жить хочется, – философски посетовала она и засунула в рот очередного серого червяка. – Гадость! – сморщилась Нина Ибрагимовна.
Тамаре стало весело:
– Можно я присяду?
– Чувствуйте себя, как дома, милочка, – не осталась в долгу заведующая КВД. – В общем так. Кормите?
Тамара кивнула.
– Сколько?
– Почти год.
– Хватит.
– Почему хватит? У меня есть молоко, я еще могу.
– Не можете, – уверила Нина Ибрагимовна. – Придется пить низорал. Ребенка отравите.
– А без низорала нельзя? – попыталась внести свои коррективы Тамара.
– Нельзя. На бляшки – крем. Обрабатывать тщательно два раза в день. Голову обрить без возражений. Нужно будет – значит, несколько раз. Недельки через две – милости прошу. И не кукситься!
– Мыться, конечно же, нельзя?! – ехидно спросила Тамара, наученная горьким опытом.
– Почему нельзя? – удивилась заведующая. – Можно. Даже нужно. Одним словом – сколько хотите.
– Я же разнесу! – засомневалась пациентка.
– Не разнесете, – захихикала Нина Ибрагимовна. – Больше некуда разносить – живого места нет. Так что рекомендуются активные водные процедуры. Да… – Шемякина разом посуровела. – Соблюдать технику безопасности: рукава – длинные, все закрыть, постельное белье индивидуальное, за близкими наблюдать.
– У моей Маруськи на попе такое же.
– Еще где-нибудь есть?
– Только на попе.
– Тоже – низорал. Крем. Одного раза достаточно.
– А когда все пройдет? Ну… исчезнет все?
Заведующая вздохнула:
– Быстро не пройдет. Не ждите. Месяц минимум.
– Ме-е-есяц?
– А то и все два. Одним словом – дерзайте! – скомандовала Шемякина, всем своим видом демонстрируя, что разговор закончен.
Тамара сосредоточенно порылась в сумке и извлекла из ее недр приготовленный конверт.
– Это лишнее, – нетвердо изрекла Нина Ибрагимовна и в мнимом смущении отвела глаза.
– Ничего не лишнее, – возразила Тамара и подвинула конверт ближе к заведующей.
Та накрыла его ладонью и объяснила:
– У нас с вашей тетушкой свои расчеты. Опять же – врачебная репутация…
– Нина Ибрагимовна, от этого ваша врачебная репутация не пострадает, а расчеты я хочу производить с вами самостоятельно. Без участия кого-либо. Позволите?
– Нет вопросов, – поторопилась с ответом Шемякина и смела конверт в бездонный ящик своего стола. – В любое время, милочка.
Приговоренная к «постригу» милочка с достоинством поблагодарила и затворила за собой дверь, окрыленная надеждой на полное выздоровление. Через месяц… А то и два.
По возвращении домой на Тамару накатила тоска. Маруська выползла на четвереньках в коридор и, увидев мать, в восторге выкрикнула: «Эй!» Это звукосочетание Машке очень нравилось, и она использовала его в любом подходящем, как ей думалось, случае: при встрече, за обедом, в период ночного бодрствования. Последний момент стал выглядеть смешным не раньше, чем лет через пять. Девочка вставала в кроватке и, нащупав взглядом спящую на диване мать, требовательно провозглашала: «Эй!» Что означало это «эй!», Тамара определить так и не смогла, в зависимости от интонации дочери мысленно она достраивала фразы: «Ну и чего спим?» или «Здорово, мать!», «А как насчет того, чтобы покормить ребенка?», «Что-то мне здесь стало тоскливо. Не возьмете ли к себе, уважаемые?».
В настоящий момент «эй» состояло из радости, к которой примешивалось незначительное неудовольствие: «Чего так долго-то?»
Машка, как водится, протянула к матери обе руки («Возьми немедленно!»), но та обошла дочь, отчего маленькая бухнулась на попу в полном изумлении. Действие сегодня разворачивалось по какому-то неизвестному доселе сценарию.
В комнате Тамару ожидала собственная мама, в робости пытающаяся удержать встречный вопрос. Тридцатилетняя дочурка плюхнулась на диван и повторила шемякинский приговор:
– Отлучать от груди. Бриться наголо.
Антонина Николаевна всплеснула руками и, не зная, куда их деть, схватила на руки внучку:
– Томочка, – с мольбой посмотрела женщина на разом посуровевшую дочь. – Ну если надо – значит, надо. Не расстраивайся, главное. Молоко пропадет, – не к месту привела она устаревший аргумент.
– Вот и пусть пропадет, – злобно сказала Тамара. – Все равно кормить нельзя, – вытащила она из сумки несколько упаковок таблеток. – Вот!
– Ка-ак много! – удивилась Антонина Николаевна.
– А это тебе как? – продемонстрировала Томочка несколько упаковок с кремом.
Ответа не последовало. Мужественная Антонина Николаевна, прошедшая огни и воды местных больниц, насмотревшаяся всякого-разного, философски изрекла:
– Ну… если надо – значит, надо. А Марусю я к себе заберу, – пыталась она облегчить жизнь дочери, с удовольствием вошедшей в роль убитой горем. Стратегию Машкиного переезда обсудили в течение пяти минут. Чуть больше ушло на сборы ссыльного ребенка. Антонина Николаевна отказалась от дочернего сопровождения и унесла внучку в соседний дом, в очередной раз с готовностью уложив свою многострадальную голову на плаху семейных интересов.
Закрыв за матерью дверь, Тамара почувствовала какое-то странное облегчение. Ей вдруг стало понятно, что обретенный недуг дает ей кое-какие преимущества. Одно из них, например, долгожданные одиночество и свобода.
Никакой внутренней борьбы по поводу кормить – не кормить в ней не происходило, грусти от расставания с суматошной Маруськой она почему-то не испытывала. Честно сказать, давно ей не было так хорошо. Тамара легла на диван, вооружившись телефонной трубкой, и начала подготовку к обретению нового образа.
– Это я, – представилась она собственной сестре, по духовной близости напоминающей однояйцового близнеца, правда, появившегося на пять лет раньше.
– Ну… – протянула Лялька, не любившая тратить время на церемонные «Здравствуйте», «Добрый вечер», «Не могли бы вы уделить» и проч.
Лялька была художницей, ведущей богемный образ жизни, а в свободное от него время занимавшейся оформлением провинциальных магазинов, вставших на путь интенсивной коммерциализации.
По совместительству Лялька стригла: соседей, подруг, их мужей, родственников и даже посторонних клиентов. Она обожала геометрию стрижки и потому трудилась над очередной моделью с самозабвением, которое появлялось на ее лице только в работе над ее любимыми акварелями. Расходясь с очередным мужем, первое, что она делала, это забывала подать на алименты и забирала назад свои работы, комментируя это следующим образом: «Мое состояние останется со мной. Это как дети». Поза, конечно, была красивая, и принимать ее Ляльке нравилось.
