Вот и прекрасно. Он будет занят работой и не заметит, как она займется тщательным исследованием веломастерской в поисках какого-нибудь знака — предмета одежды, фотографии, книги, — чего-нибудь, что скажет ей хоть что-то еще об Ансельмо. Рядом ничего подобного не наблюдалось, но зато в глубине комнаты она увидела небольшую дверь, которая ее сильно заинтересовала. Она решила, что оттуда и надо начать.
— Туалет там, да? — спросила Эмма.
Гвидо кивнул.
— Подожди! Я тоже пойду! — подскочила Лючия. — Мне надо помыть руки.
Ей давно надоело тереть наждачкой велосипед, да еще Шагалыч постоянно улыбался ей и смотрел такими томными глазами, что она чувствовала себя неловко. И потом ей не терпелось узнать, что удалось выяснить Эмме, а для этого нужно было уединиться.
Дверца открывалась в небольшой коридор, выходивший во внутренний дворик. Туалет был справа. Эмма его быстро осмотрела, не нашла ничего интересного и решила взглянуть на дворик. Небольшой кусок заасфальтированной земли, зажатой серыми домами, и небо сверху голубым лоскутом. Все стены были глухими, и только в одной открывалась кирпичная арка, запертая большой дверью из темного железа. Эмма осторожно подкралась к двери. На ней висела цепь с замком, в скважину которого был вставлен ключ из связки на кожаном шнурке. Похоже, кто-то забыл ключ в замке. Вот это удача! Эмма не могла упустить такой шанс.
— Постой! А если нас застукают! — испуганно воскликнула Лючия.
— Ш-ш-ш! — зашипела Эмма. — В жизни иногда приходится рисковать.
Она открыла дверь, не теряя на раздумья больше ни секунды, и вошла в комнату. Оглянувшись вокруг, подруги замерли, перестав даже дышать. Высокие стены огромного помещения со сводчатым потолком были полностью скрыты книжными полками. На полках повсюду, куда хватало глаз, громоздились письма, открытки, маленькие свертки в подарочной упаковке и в почтовой бумаге. Каждая полка была отмечена табличкой, на которой было написано несколько цифр и одно слово. Цифры означали дату, слово было именем ветра: Либеччо, Трамонтана, Зефир, Фавоний…
— Куда мы попали? Что это за место такое? — потерянно спрашивала Лючия.
— Я… я не знаю. Похоже на архив, но непонятно…
Эмма не договорила, услышав шум шагов. Шаги гремели во дворике.
— Надо уходить отсюда! Быстро! — испугалась Лючия.
Они едва успели выскользнуть наружу. Прикрыли дверь и бросились через двор к коридору. Из его тени выступила фигура Гвидо:
— Вы заблудились?
— А-а… да, кажется, да… мы не можем найти туалет… — затараторила Эмма.
Гвидо вытянул руку и открыл дверь уборной:
— Это здесь.
— А! Вот же он! Какие мы рассеянные! — улыбнулась Лючия.
И парочка протиснулась в туалет под изумленным взглядом Гвидо.
— Мы не должны были входить в ту комнату! — зашептала Лючия.
— Не волнуйся, он никогда не узнает, что мы там были. Но теперь нам лучше уйти. Ты слишком нервничаешь. Это может вызвать подозрения.
— Ты права. Мне надо успокоиться.
Лючия сделала глубокий вдох:
— Нет, не могу!
— Ладно! Спокойно! Просто иди за мной, и все!
Эмма взяла ее за руку, и они вернулись в мастерскую, где Грета по-прежнему счищала ржавчину.
— Нам пора домой. Уже поздно, — объявила Эмма.
— Да, очень поздно, — подтвердила Лючия.
— Идем, Грета?
Грета подняла на них глаза, охваченная странным ощущением: ей не хотелось уходить из этого места. Ей было так хорошо. Потом она подумала, что скоро вернется Ансельмо. Если он застанет ее здесь, он решит: она осталась нарочно, чтобы его дождаться. Так не пойдет. Никто не должен знать, что с ней происходит. Она и сама толком этого не понимала. Только чувствовала — в голове какая-то путаница. Лучше уйти. Может, она вернется как-нибудь в другой день. А может, нет.
— Да, мне тоже надо идти, — солгала она.
— Но мы не закончили, — попытался возразить Шагалыч. — Как любит повторять учитель: работу нельзя бросать на полпути.
Он попытался придать своему голосу интонации Гвидо, но у него ничего не вышло. Не дослушав, Грета попрощалась со всеми и села за руль своего «недоделанного» велосипеда. Через несколько минут она исчезла в начинающихся сумерках, сопровождаемая двумя подругами. Художник еще долго смотрел им вслед:
— Странные создания эти девчонки. Я пытаюсь их понять. Я очень стараюсь. У меня все-таки есть какое-никакое воображение. Но я не могу. Я просто ничего не понимаю…
Ансельмо резко затормозил прямо в потоке машин. Его накрыла безжалостная лавина нервных гудков, но он их даже не слышал. Схватив опустевшую сумку, он стал шарить по всем карманам и расстегивать все молнии. Потом поискал в карманах брюк, в кожаном пиджаке, снова в сумке. Пусто. Ключи от склада пропали. Он повернул и полетел к веломастерской, надеясь, что ключи остались где-нибудь там, что он не потерял их. Увидев отца, он сразу понял, что что-то случилось.
— Сегодня приходили три девочки, — сообщил Гвидо, едва сын переступил порог мастерской. — Мне кажется, они искали тебя.
Ансельмо смущенно опустил глаза.
— А нашли вот это, — продолжал Гвидо, показывая связку ключей на кожаном шнурке. — Ты оставил их в замке.
Юноша побледнел:
— Они заходили на склад?
— Не знаю. Надеюсь, что нет.
Ансельмо молчал.
Гвидо внимательно смотрел на сына. Он заметил это еще утром, но теперь, после эпизода с ключами, был уверен: с мальчиком что-то произошло.
— Ты ничего не хочешь мне рассказать? — спросил он.
Ансельмо рухнул на протертый диван:
— Нет.
Гвидо сел рядом, не сводя с него глаз:
— Тогда расскажу я.
Ансельмо не двигался.
— Ты — особенный человек, а особенные люди не могут вести себя как все остальные. Они обязаны быть лучше.
Только не это. И только не сегодня. Проповедь о лучших людях. Он больше не мог ее слышать.
— Я всего лишь забыл ключи… — попытался оправдаться Ансельмо, но Гвидо не дал ему закончить:
— Ты прекрасно понимаешь, о чем я.
Да, он прекрасно понимал. Он понимал, что эти ключи были ценнее всех ключей на свете, что он был их хранителем и что его прямым долгом было заботиться о том, чтобы они не попали в чужие руки, что он не должен их терять, должен всегда держать при себе и ни в коем случае не оставлять в замочной скважине. Но в тот день его голова была занята чем-то более важным. Чем-то, из-за чего он забыл свой долг быть лучшим, свой приговор быть особенным. Чем-то, что навело его на мысль, что он просто мог бы быть тем, что он есть, без тайн, которые надо свято хранить, без посланий, которые надо доставлять адресатам.
