«Каким долгим и странным оказался путь к нашей встрече»
[59]
, — говорилось в письме из Флориды.
Кинтана не удержалась от слез, дойдя до этих строк.
— Надо ж такое, — сказала она со всхлипом, — он еще и фанат Grateful Dead.
Потом три года никаких писем. И вдруг телефонный звонок.
Сестра посчитала необходимым сказать Кинтане о смерти их брата. Причина была неясна. Что-то с сердцем.
Кинтана ни разу его не видела.
Конечно, могу ошибаться, но, по-моему, он родился в тот год, когда ей исполнилось пять.
С тех пор как мне стало пять, он перестал мне сниться.
Насколько я знаю, это был последний разговор двух сестер.
Когда Кинтана умерла, сестра прислала цветы.
24
Сегодня зачем-то решила перелистать дневник, который на протяжении всего учебного года она вела по заданию преподавательницы английской литературы в выпускном классе Уэстлейкской женской гимназии. «Читая Джона Китса
[60]
, сделала потрясающее открытие», — так начинается очередная тетрадь (страница датирована 7 марта 1984 года, запись под номером 117 с момента начала дневника в сентябре 1983-го). «В поэме Эндимион есть строка, в которой отражается мой теперешний страх жизни: превратится в прах
[61]
».
Запись от 7 марта 1984 года на этом не заканчивается: дальше Кинтана полемизирует с Жаном Полем Сартром и Мартином Хайдеггером об их понимании пропасти, но я быстро теряю нить ее рассуждений: машинально, безотчетно, ужасаясь самой себе, мысленно вношу исправления, словно она все еще учится в Уэстлейкской гимназии и попросила проверить свою работу.
Например:
Взять название поэмы в кавычки.
«Строка, в которой отражается мой теперешний страх жизни» — нехорошо. «Отражается» не годится.
Заменить на «нашел свое отражение».
Или «передан». «Передан» еще лучше.
С другой стороны, может быть, оставить «отражается»? В том смысле, который она в него вкладывает. Попробуй.
Пробую: В полемике с Сартром «отражается» ее теперешний страх жизни.
Еще пробую: В полемике с Хайдеггером «отражается» ее теперешний страх жизни. «Отражается» ее понимание пропасти, отличное от Сартра и отличное от Хайдеггера. Приведя свои доводы, она поясняет: «Просто я это так понимаю, но я могу ошибаться».
Проходит изрядное количество времени, прежде чем я осознаю: цепляясь к словам, я отвлекаю себя от необходимости подумать над смыслом, понять, почему в мартовский день 1984 года она делает эту запись.
Сработала защитная реакция?
Я автоматически «выключилась», когда она заговорила про свой страх жизни, как раньше автоматически «выключалась», когда она заговаривала про «сломатого человека»?
Привет, Кинтана. Сейчас я запру тебя в гараже.
С тех пор как мне стало пять, он перестал мне сниться.
Неужели всю ее жизнь между нами была пусть тонкая, но стена?
Неужели я предпочитала не слышать главного — того, что она на самом деле мне говорила?
Меня это пугало?
Снова перечитываю отрывок в поисках главного.
Мой теперешний страх жизни. Вот главное.
Превратится в прах. Вот главное.
У мира нет ничего, кроме утра и ночи, нет ни дня, ни обеда. Забери меня в землю. Забери меня в землю спать вечным сном. Вот чего я не слышала. И, когда говорю вам, что боюсь встать со складного стула в репетиционном зале на Западной Сорок второй улице, разве я это на самом деле хочу сказать?
Разве меня это пугает?
25
Хватит вокруг да около, пора прямо.
В мой последний день рождения, 5 декабря 2009 года, мне стало семьдесят пять.
Обратите внимание на странное строение фразы: мне стало семьдесят пять — слышите отголосок?
Мне стало семьдесят пять? Мне стало пять?
С тех пор как мне стало пять, он перестал мне сниться?
И еще отметьте: в записях, где уже на первых страницах речь зашла о старении, в записях, не случайно названных «Синие ночи», названных так потому, что, приступая к ним, я не могла думать ни о чем, кроме неизбежно грядущей тьмы, сколько понадобилось времени, чтобы произнести эту вопиющую цифру, сколько понадобилось времени, чтобы назвать вещи своими именами! Процесс старения неизбежен, о его признаках известно всем, но мы почему-то предпочитаем замалчивать эту сторону жизни, оставляем ее неизученной. Я не раз видела, как наполнялись слезами глаза немолодых женщин, женщин, не обделенных любовью, талантливых и успешных, женщин, плакавших лишь потому, что какой-нибудь златокудрый ангелочек в комнате (чаще всего обожаемая племянница или племянник) называл их «сморщенными» или спрашивал, сколько им лет. Детская чистота и непосредственность, с которыми задается этот вопрос, всегда обезоруживают: нам вдруг становится стыдно. Стыдно за свой ответ — он ведь никогда непосредственным не бывает. А бывает неясным и уклончивым, даже виноватым. Я же, когда сейчас на него отвечаю, еще и не уверена в точности, перепроверяю свой возраст, вычитаю из пятого декабря 2009-го пятое декабря 1934-го, всякий раз спотыкаясь на стыке тысячелетий, словно хочу доказать себе (а больше никому и не интересно), что где-то обязательно закралась ошибка: ведь только вчера мне было пятьдесят с небольшим, сорок с небольшим; только вчера мне был тридцать один.
Кинтана родилась, когда мне был тридцать один.
Только вчера родилась Кинтана.
Только вчера я везла Кинтану домой из родильного отделения больницы Св. Иоанна в Санта-Монике.
Завернутую в отороченное шелком кашемировое одеяльце.
Баю-баю-баиньки, зайка на завалинке. Ну-ка, серый зайка, в норку полезай-ка…
А что, если бы вас не оказалось дома, когда позвонил доктор Уотсон?
Что бы тогда со мной стало?
Только вчера я держала ее на руках на шоссе 405.
Только вчера нашептывала, что с нами она в безопасности.
