Обо всем нужно говорить прямо.
С предельной откровенностью. Называя вещи своими именами. А меня что-то останавливает.
Но что?
Нейропатия? Беспомощность? Неспособность говорить прямо?
Но ведь раньше вроде могла?
Разучилась?
Или вещи, которые я избегаю называть своими именами, — это вещи, которые я предпочла бы не обсуждать?
И, когда говорю вам, что боюсь встать со складного стула в репетиционном зале на Западной Сорок второй улице, чего я на самом деле боюсь?
22
А что, если бы вас не оказалось дома, когда позвонил доктор Уотсон…
Что, если бы вы не смогли приехать в больницу…
Или попали в аварию по дороге…
Что бы тогда со мной стало?
У всех приемных детей (так меня уверяют) есть страх, что приемные родители бросят их так же, как когда-то бросили кровные. Цепочка случайностей, в результате которых эти дети обретают новые семьи, утверждает их в мысли, что быть покинутыми написано им на роду, что такова их судьба, удел, которого они не избегнут, если что-нибудь не предпримут.
Кинтана.
У всех приемных родителей (и в этом меня уверять не надо) есть страх, что они получили ребенка незаслуженно и что у них его отберут.
Кинтана.
Когда речь заходит о ней, мне трудно говорить прямо.
Выше я написала, что в усыновлении трудно не наделать ошибок, но не объяснила почему.
«Вы ей, конечно, не скажете, что она приемная». В конце шестидесятых я часто слышала эту фразу, в основном от ровесников моих родителей. Для них, как и для людей более старшего поколения, к которому принадлежали родители Дианы, усыновление оставалось чем-то темным, постыдным — одной из тех вещей, которую следует сохранить в тайне любой ценой. «Как вы могли ей сказать?!»
Очень даже запросто.
Взяли и сказали. L’adoptada, m’ija. Не раздумывая. А какие были варианты? Лгать? Поручить агенту пригласить ее на ланч в отель «Беверли-Хиллз»? Уже через несколько лет я написала очерк про ее усыновление, и Джон написал очерк про ее усыновление, и сама Кинтана согласилась на участие в сборнике «Каково быть приемными», для которого фотограф Джилл Кременц
[56]
проинтервьюировала десятки усыновленных детей. После этих публикаций с нами время от времени связывались женщины, которым казалось, что они узнали в Кинтане свою дочь, женщины, согласившиеся отдать своих новорожденных детей на усыновление и теперь страдавшие от мысли, что ребенок, о котором они прочли, возможно, их.
Эта красавица, эта идеальная кроха.
Que bermosa, que chula.
Мы отвечали на каждое письмо, поднимали документы, указывали на нестыковку фактов, на несовпадение дат, объясняли, почему эта идеальная кроха не может быть их.
Нам казалось, что долг выполнен, тема закрыта.
Если бы.
Вопрос о «выборе» не был окончательно снят (на что я очень надеялась, о чем мечтала) тем жарким сентябрьским днем 1966 года, когда усыновление вступило в законную силу и официанты в «Бистро», куда мы заехали отметить это событие, поставили переносную люльку с нашей идеальной крохой на столик между нами (Сидни Коршак, платьице из голубой кисеи в белый горошек).
Тридцать два года спустя, в 1998-м, в субботу утром, когда она была в квартире одна (а значит, никто из нас не мог защитить ее от непрошеных новостей), на пороге возник служащий курьерской службы «Федерал экспресс», вручивший нашей идеальной крохе письмо от молодой женщины, которая убедительно доказывала, что приходится Кинтане сестрой, причем родной, а не сводной, старшей из двух детей, рожденных (о чем нам было неизвестно) от кровных родителей Кинтаны. В тот год, когда родилась Кинтана, ее мать и отец еще не были расписаны. Впоследствии они поженились, произвели на свет еще двух детей — сестру и брата Кинтаны, — после чего разошлись. В письме молодая женщина, называвшая себя сестрой Кинтаны, сообщала, что она и мать живут в Далласе. Брат после развода родителей остался с отцом. Он тоже живет в Техасе, но в другом городе. Отец женился на другой женщине, усыновил ее ребенка и живет во Флориде. Пару недель назад, узнав от матери о существовании Кинтаны, сестра вопреки возражениям матери решила немедленно ее найти.
Она прибегла к помощи интернета.
Нашла страничку частного детектива, который сказал, что возьмет двести долларов за услугу.
Поскольку в открытом доступе телефона Кинтаны нет.
Две сотни долларов стоил доступ к ее данным в базе «Кон Эдисон» — компании коммунальных услуг.
Сестра согласилась.
Детективу потребовалось десять минут, чтобы перезвонить сестре с адресом Кинтаны в Нью-Йорке.
14, Саттон-Плейс-Саут, квартира 11D.
Сестра написала письмо.
Отправила по указанному адресу с курьерской службой «Федерал экспресс».
— С субботней доставкой, — сказала Кинтана, когда пришла показать письмо нам. — Она заплатила за субботнюю доставку.
Помню интонацию, с которой она произнесла «с субботней доставкой», «заплатила за субботнюю доставку», — словно ей казалось, что если найдется объяснение этому факту, все в мире вернется на свои места.
23
Мое отношение к этому описать непросто.
С одной стороны, я себе сказала: не гром среди ясного неба. Мы тридцать два года жили под этим дамокловым мечом. Рано или поздно он должен был опуститься. Из-за бюрократической ошибки, допущенной по вине социального работника, матери Кинтаны сообщили не только наши имена и имя Кинтаны, но даже мой литературный псевдоним. Мы были людьми публичными. Выступали с лекциями, общались со знаменитостями, наши фото мелькали в прессе. Найти нас не составляло труда. Мы обсудили план действий. Придет письмо. Раздастся телефонный звонок. На том конце скажут то-то и то-то. Я или Джон (в зависимости от того, кто возьмет трубку) скажем то-то, то-то и то-то. Мы встретимся.
Логичное развитие событий.
Мы были к нему готовы.
Или второй вариант: Кинтана сама захочет затеять поиск, инициировать контакт. В этом мы ей поможем. На одном из счетов, присланных нам на оплату из больницы Св. Иоанна в Санта-Монике, по ошибке указали фамилию матери. Ошибка больше не повторялась, но фамилию я запомнила. Она показалась мне очень красивой.
Мы поставили об этом в известность нашего адвоката. Мы уполномочили его в случае, если Кинтана к нему обратится, оказать ей любую помощь.
Тоже логичное развитие событий.
К нему мы тоже были готовы.
