– Повернись – только медленно.
Я повернулся. Метрах в трех от меня, сзади, лежал на земле обросший щетиной и перебинтованный командир. Рядом с ним сидел красноармеец, целившийся в меня из винтовки.
– Я свой, русский.
– Документы покажи, – прохрипел раненый.
Я достал из кармана красноармейскую книжку и отдал бойцу, который передал ее раненому. Тот прочитал, вернул бойцу, он – мне.
– Где твоя часть?
Я выматерился:
– Там же, где и твоя, наверное. Разбита. От батальона я один живой остался, вот к своим пробираюсь.
Похоже, мой мат успокоил их больше, чем документы.
– Покушать есть чего-нибудь?
Я развел руками.
– У тебя карта в планшете?
Я кивнул, подсел к командиру, открыл планшет и достал карту.
– Как думаешь, мы где?
Я попытался сориентироваться, потом ткнул пальцем:
– По-моему, здесь.
Командир, на петлицах которого было три шпалы, закатил глаза и захрипел.
– Жалко полковника, сил нет, – тихо сказал красноармеец. – Второй день я здесь с ним сижу. Как ранили его – тащил на себе, сколько мог, да уже невмочь, тяжел он больно.
Я дотронулся до груди командира. Что-то уж под гимна-
стеркой больно мягко, ребер не прощупать. Красноармеец насупился:
– Убери руку!
– Да ты чего? Я же только посмотреть хотел – он не умер, часом?
– Дышит еще, это не первый раз.
Минут через пятнадцать полковник пришел в себя.
– Нести сможете? – обвел он нас измученным взглядом.
– Попробуем. Только надо что-то вроде волокуши смастерить.
У бойца на поясе висела в чехле финка. Мы срезали две толстые жерди, очистили от сучков и просунули жерди в рукава шинели бойца, до того висевшую скаткой через плечо. Осторожно перенесли полковника.
– Ладно, я первый тащу, – предложил я.
Подобрал свое оружие, перекинул ремни через плечо. Взялся за жерди, приподнял и потащил. Тяжел полковник, а с виду – вроде щуплый.
Жерди наезжали на кочки, корни деревьев. Полковник лишь зубами скрипел, когда сильно трясло.
– Крепись… командир… – обливаясь потом, хрипел я. – Вот дотащим тебя до… своих… в госпиталь определим.
Я замолк. Тащить и говорить одновременно было совсем невмочь.
Через километр я совсем выдохся. Опустил волокушу и повернулся к красноармейцу, шагавшему рядом:
– Теперь ты.
Боец взялся за жерди и потащил. Я шагал рядом. Потом обогнал:
– Иди за мной. На немцев, ежели нарвемся, я задержу – у меня автомат.
Боец лишь кивнул. На висках и шее его вздулись жилы.
Я оторвался метров на пятьдесят, передвинул МР-40 на живот.
Прошли мы совсем немного – метров пятьсот, когда красноармеец опустил волокушу.
– Все, не могу больше! – В изнеможении он рухнул на землю.
– Ну хорошо, давай передохнем. Потом я потащу.
Мы полежали на земле. Когда боец отдышался, я взялся за жерди:
– Иди впереди.
Я шел и шел, упираясь, как бык. И только когда почув-
ствовал, что все – сейчас упаду, опустил жерди волокуши на землю. Боец без сил свалился рядом.
– Тебя как звать?
– Санькой.
– А меня – Петром.
С языка чуть не сорвалось – Сергеем. Но документы-то были на деда, на Петра.
Полежали, отдышались. Теперь тащить раненого наступила очередь бойца. Он подошел к волокуше и всмотрелся в лицо полковника.
– Слышь, Петр, по-моему, он не дышит.
Я подошел к раненому. Глаза его были закрыты, грудь не вздымалась.
– Зеркальце есть?
Санька покачал головой:
– Откуда? Что я – баба, что ли?
Я расстегнул гимнастерку полковника – хотел послушать сердце. В глаза полыхнуло ярким кумачом.
– У него что, знамя, что ли?
– Оно! Знамя полка. Из окружения выходили, он вокруг себя его и обмотал. Он что, вправду умер?
– Да погоди ты!
Я завернул на полковнике гимнастерку, приподнял тело и размотал знамя.
– Держи.
Санька принял бесценный груз.
Я приник к груди раненого, вслушался. Нет, не бьется сердце – тишина.
– Сань, похоже, умер твой полковник.
– Не может быть! – вскрикнул боец.
– Сам посмотри.
– Я мертвых боюсь.
Я полез в нагрудные карманы гимнастерки полковника, достал документы и положил себе в карман.
– Ты чего? – опешил боец.
– Дурак, знамя и документы погибшего своим передать надо. А полковника схоронить.
– Так бы и сказал, а дураком чего обзываешь?
По очереди, финкой, мы вырыли в мягкой земле неглубокую яму. Завернули тело полковника в Санькину шинель и опустили в могилу. В ногах я установил крест из жердей волокуши.
Протянул Саньке свернутое знамя:
– Возьми, на себя намотай.
– Почему я?
– У тебя гимнастерка, у меня – комбинезон, тесно мне будет. К тому же я сержант, а ты рядовой, значит, слушаться должен.
– Ты мне не командир. Мой командир полка – вон он. – Санька мотнул головой в сторону могилы.
– Ну и хрен с тобой, тогда сам и выбирайся.
Боец нахмурился, затем скинул гимнастерку, обнажив тощеватое тело, и, обмотавшись сложенным вчетверо полотнищем, натянул гимнастерку снова. На мой взгляд, заметно толще он не стал.
– Сам, в одиночку, идти не хочу. Ты теперь меня охранять должен, – заявил он.
Я фыркнул:
– Скажите пожалуйста, какая персона важная!
– Знамя у меня, – твердо сказал боец, – и теперь я вроде как на посту номер один.
Да, знамя части – святыня. Пока цело знамя – цел полк. Наберут новых командиров и солдат, и будет полк продолжать жить. Погибнет знамя – сгорит, скажем, или немцы захватят – все, конец полку. Расформируют бесславно, а имя полка покроется позором. Тут я Саньку понимал.
Мы встали, оглянулись на малозаметный могильный холмик у сосенки и пошли дальше.
Санька на ходу рассуждал:
– Что-то не пойму я тебя, Петр. По комбинезону ты вроде как танкист, автомат – немецкий, винтовка вон – с оптикой. Ты кто есть?
